Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

Его огорчение дополнялось огромной шумихой, которая сопровождала неожиданный приезд Рудольфа. Рей Барра, который танцевал сольную партию в «Принце пагод» Кранко, вспоминает, как «фотографам был нужен он, он, он, он, что вызвало… ах, сколько трений». Эрик всегда ценил свою анонимность, радуясь тому, что способен идти в толпе поклонников и кивать в ответ на вопросы, за кулисами ли еще Эрик Брун. «Если я покидал зрительный зал с какими-то идеями, связанными со спектаклем, мне редко хватало силы или целеустремленности, чтобы донести свои мысли дальше служебного выхода. Ничего не осталось. Работа закончена». Он уверял, что якобы способен был пройти мимо своих лучших друзей на улице так, что они его не замечали. «В Эрике было что-то неземное. Прозрачное», – говорит датская танцовщица Ингрид Глиндеманн. Неожиданно выяснилось, что Эрик тоже хочет оказаться в центре внимания, и ему неприятно, «что никто не знает обо мне и мне повезло, что я связан с Рудиком». Более того, от него ожидали, что он поможет журналистам понять ломаный английский Рудольфа и даже что он станет его агентом. «Он приехал в Штутгарт как друг, но на пресс-конференции меня только и спрашивали: «Почему он не танцует в гала-концерте?»

Джорджина Паркинсон вспоминает, как Рудольф вызвался выступить на закрытии фестиваля. «Это стало для Эрика последней каплей», хотя на самом деле мысль об этом принадлежала именно ему. Его и Иветт Шовире поставили в программу с «Гранд па классик» Виктора Гзовского, но на одной репетиции Эрик попросил Рудольфа заменить его, сославшись на «боли в спине». Естественно, Рудольф обрадовался возможности выступить в па-де-де, которым он так восхищался во время гастролей Шовире в России, хотя сама она была сильно недовольна, когда оказалось, что ей придется танцевать с партнером, с которым у них какие-то странные отношения. Тем временем Эрик слег. «Я чувствовал, как нарастает напряжение, во-первых, во мне самом из-за «Дафниса», а потом из-за общей плохой атмосферы, которая сгущалась, когда мы с Рудольфом были вместе… Все нас провоцировали. Отпускались шуточки, которые я переживал болезненно… Я справлялся со стрессом единственным доступным мне способом: уходил». У Эрика еще оставалось несколько выступлений, но когда Кранко в сопровождении Кеннета Макмиллана зашел к нему в номер, чтобы проверить, насколько серьезно он болен, Эрик вышвырнул обоих (отношения с Кранко он возобновил лишь через пять лет). В тот вечер, купив у одного из танцовщиков автомобиль с откидным верхом и никому не сказав ни слова, он уехал из Штутгарта. Проснувшись на следующее утро, Рудольф нашел лишь записку, нацарапанную на конверте с эмблемой отеля:

Страшно перепугавшись, Рудольф тут же позвонил Джорджине Паркинсон и спросил, не у нее ли Эрик. Сразу же придя к Рудольфу в номер, Джорджина поразилась его одиночеству и страху. «Поскольку у него не было паспорта, я предложила ему связаться с Марго, так как у нее имелись связи в дипломатических кругах». Когда чуть позже Рудольфа увидела Шовире, она тоже поразилась его тревожности. «Он был совершенно потрясен. Эрика он буквально обожал! И уехать вот так… Зачем он так поступил?»

В своей книге «Стриндберг и Ван Гог» Карл Ясперс называет одну из глав «Преследование и бегство» и рассказывает, как писателя, желавшего освободиться от невыносимого давления окружения, охватывало острое беспокойство, которое толкало его «инстинктивно отправиться в путешествие без какого-либо заранее обдуманного плана». Стриндберг страдал шизофренией; впрочем, у Эрика ни тогда, ни позже не находили каких-либо проявлений серьезного психического расстройства, поэтому в его случае подобный диагноз сомнителен. Приезд Рудольфа в Штутгарт поверг его в такой духовный кризис, что, как заметила Джорджина Паркинсон, «он совершенно устранился, и никто из нас не мог с ним связаться». Уход в сочетании к недоверию к якобы безобидным шуткам «так называемых друзей» и сильные боли в желудке, появившиеся у него тогда, могут указывать на начало шизофрении, хотя близкие Эрику друзья, в том числе молодой врач Леннарт Пасборг, настаивают, что он не был душевнобольным.

«Он был безусловно меланхоликом и человеком с очень странной чувствительностью к тому, что можно лишь назвать трансцендентным. Он что-то видел, чувствовал, нащупывал контакт… Вот почему он был одиночкой – у него была потребность, чтобы вступить в контакт с этим трансцендентным, уйти вглубь себя… Он страдал от того, что не может по своему желанию вызывать у себя такое состояние. Язва вполне могла появиться в результате такой внутренней борьбы».

Сьюз Уолд считала, что периодические приступы мрачного настроения и повторяющиеся страшные сны – всего лишь проявление национальности Эрика. «Не случайно Шекспир сделал Гамлета датчанином». Но она, кроме того, приписывает его побеги от действительности (а их было много) скорее его склонности к мистицизму, а не патологии. «Эрику трудно было находиться «здесь и сейчас»… Он исчезал, как исчезал на яблоне в детстве».

Лишь в конце недели Рудольф наконец разыскал Эрика, на что понадобилось в три раза больше времени, чем ушло у самого Эрика на автомобильную поездку в Копенгаген – из-за мучительных болей в спине. В ходе их очень бурного телефонного разговора Эрик сказал, что он больше не желает находиться в обществе людей, которые «стравливают» их. «Я сказал ему… что я единственный, который может приказать убираться, и я не мог объясниться».

Наступил конец июля; обоим очень нужно было отдохнуть. Рудольф убедил Эрика поехать с ним в Монте-Карло, где он хотел купить дом. Тем летом в Монте-Карло собралось множество танцоров; однажды вечером они встретили партнера Анны Павловой Эдварда Кэтона, который тогда давал уроки в балетной школе. Уроженец Санкт-Петербурга, он был учеником самой Вагановой; он завораживал их своими рассказами и интересными мыслями. «Он мог объяснять Павлову и, несмотря на большие ноги и большие туфли, демонстрировать всю величественность благородного танцовщика».

Позаимствовав у одного местного знакомого пляжный тент, Рудольф и Эрик подолгу нежились на солнце; вместе фотографировались на водном велосипеде и выглядели вполне умиротворенно. Однако прошло около недели, и Рудольф снова очутился в глубоко невротической, стриндберговской ситуации. Он переехал в дом Брунов в Гентофте, где атмосфера омрачалась недавней смертью Минны, любимой тетки Эрика, и серьезной болезнью его матери. Страдая от боли, которая усиливалась с каждым днем, Эллен Брун практически не обращала внимания на Рудольфа. «Ужасная особа», по мнению многих, она всегда оказывала глубоко разрушительное влияние на Эрика, чьи чувства по отношению к матери были такими сложными, что он воспользовался своей постановкой «Лебединого озера» 1967 г., чтобы исследовать эдипов комплекс отношений принца с матерью. У них же остановилась и Соня Арова, с которой Эрик должен был танцевать в гала-концерте в Тиволи-Гарденз. Так как его мать ясно дала понять, что присутствие Рудольфа в их доме ей неприятно, Соня посоветовала Эрику, который разрывался между любовью к матери и Рудольфу, выказывать ей больше заботы, а Рудольфа переселить в отель. «Кроме того, Руди и Эрик ужасно ссорились». Рудольф уехал, но ненадолго; воспользовавшись отъездом Сони в Париж, он немедленно вернулся в Гентофт.