Карибский брак - Элис Хоффман

Рахиль, остановившись, прислонилась к низкой оштукатуренной стене, обмахиваясь маленьким испанским веером из кости и шелка. Камиль хотел взять ее под руку, чтобы ей легче было идти, но она отмахнулась.

– Может, ты и считаешь меня старухой, но мне помощь не нужна. – Она продолжила путь, шагая уже быстрее. Они начали пониматься по извилистой улочке, ведущей к магазину.

– Мадам Галеви всегда говорила то же самое, – заметил Камиль.

– Эта старая паучиха? – Губы Рахиль презрительно сжались.

Камиль ухмыльнулся. Ухмыляясь, он становился так похож на своего отца, что Рахиль чувствовала, как любовь к нему поднимается в ней волной. В согласии с советом Розалии, она любила его все больше, а не меньше.

Мысль о том, что он скоро будет свободен, наполняла Камиля радостью.

– Теперь я смогу отплатить Жестине за то, что она сшила мне новый пиджак, – весело сказал он. – Я отвезу в Париж платье, которое она сделала для Лидди.

– В этом нет необходимости, – отозвалась его мать.

Совсем скоро она будет в саду Тюильри поражать слушателей, незнакомых людей, рассказывая им о черепахах, вылезающих раз в год на берег, о кроваво-красных цветах, посаженных женами пиратов, и об улочках-лестницах, на которых беглые рабы спасались от преследующих их оборотней. Этим утром она начала упаковывать вещи, предусматривая и место для картин Камиля.

Она покровительственно похлопала сына по руке:

– Мы с Жестиной отвезем платье. Когда ты приедешь в Париж, мы будем уже там.

Обстановка в Америке была беспокойной. Воцарилась анархия, которая, вполне возможно, предвещала войну. Дела в магазине шли плохо из-за ненадежности морских перевозок, особенно у берегов Южной Каролины, где с пиратством, похоже, не только мирились, но и поощряли его. Фредерик дал обещание духу моего первого мужа, что сбережет его собственность, и не мог бросить дело, пока существовала опасность, что он это обещание не выполнит, хотя, конечно, разрывался между желанием уехать со мной и чувством долга. Он одобрил мое намерение переселиться во Францию. Там серьезно болела моя дочь Дельфина, туда должен был вскоре переехать наш сын Камиль. У меня не было больше причин оставаться на Сент-Томасе. К тому же Фредерик знал, что я всю жизнь мечтала о Париже. Было решено, что они с Камилем отправятся вслед за мной, когда дела в магазине пойдут на лад. Тогда его можно будет оставить на Энрике. Треть дохода будет принадлежать ему как управляющему, а остальное будет поступать родным Исаака. В принципе, Энрике мог бы довольствоваться и меньшим, но мы были обязаны ему самим своим существованием. Если бы он не донес плетеную корзину с моим отцом до гавани, ни я, ни мои дети никогда не появились бы на свет. Никто не встретил бы Фредерика, прибывшего на Сент-Томас, и никто не заплатил бы травнику за то, чтобы спасти его от лихорадки.

По мере приближения даты моего отъезда мы с мужем все больше нервничали. За тридцать с лишним лет мы ни одной ночи не провели порознь. Он до сих пор был влюблен в меня, а я, глядя на него, чувствовала такой же учащенный пульс на шее, какой появился у меня, когда я выглянула из окна и увидела его в окружении пчел. В свои пятьдесят три года Фредерик был так красив, что женщины на рынке при виде него пихали друг друга локтями. Я догадывалась, что они думали, глядя на нас вместе: «Что он в ней нашел? Как это ей удалось приворожить его на всю жизнь?» Ну что ж, если им хотелось видеть во мне колдунью, я не возражала. Может быть, я действительно была колдуньей, заманила его к себе и подстроила так, что он неизбежно влюбился в меня, увидев в белом дезабилье. Это было единственное утро, когда я не заколола свои темные волосы, и я намеренно стояла там полуодетая, видя желание в его глазах.

В свой последний день на Сент-Томасе я посетила дом, в котором выросла. Когда я вошла во двор, меня охватила печаль. Я ожидала, что меня будут разрывать противоречивые чувства, как всегда случалось, когда я думала о том, какой неблагодарной дочерью была, но теперь из переплетения вьющихся растений на меня смотрели лишь робкие тающие призраки прошлого. Очевидно, новые владельцы дома заметили меня, но не стали прогонять и только закрыли ставни – возможно, из-за слухов обо мне, а может быть, они видели, как я протянула руки, словно призывая, притягивая теплом своей плоти последние остатки живших здесь некогда людей, прежде чем они окончательно рассыплются в прах.

Мне казалось, что я буду горевать, снова пройдясь по дорожкам сада, но вместо этого знакомый ландшафт моего детства вызывал во мне удивительную нежность. Отец вынудил меня вступить в брак по расчету, но он всегда любил меня. Он уважал меня за мой ум и преподал мне основы бизнеса. И из-за этого я всегда была высокого мнения о себе, вопреки тому, что думали другие. Я действительно была самонадеянна, но это, возможно, не самая плохая черта в женщине. Встав на колени, я поискала под живой изгородью ящерицу, любимицу моего кузена, – эти существа, как говорят, живут обычно дольше людей, – но увидела только букашек и аккуратно прополотую землю.

В другом конце сада сын Розалии Карло подстригал кусты олеандра. Увидев меня, он улыбнулся и застенчиво поздоровался. Он был в том злосчастном возрасте, когда мальчику не терпится стать мужчиной. Он учился в моравской школе, а по воскресеньям подрабатывал в нашем магазине. Розалия безбоязненно слишком сильно любила его, а Энрике так просто души в нем не чаял, и ничего плохого из-за этого с мальчиком не случилось. Розалия больше не считала, что любовь может быть проклятием. Это была жестокая шутка женщины, ухаживавшей за ребенком, которая внушила Розалии мысль, что ее молоко погубило ее первенца.

– Конечно, ерунда это все, – говорила она теперь. – Дети умирают от лихорадки, а не от любви.

Меня тем не менее не оставлял страх, что я буду наказана за неутолимое влечение к Фредерику. Я вспоминала, как раввин не хотел открывать нам дверь своего дома, а Бог поливал нас дождем, и как я отказывалась повиноваться им обоим. Когда я была моложе, я не боялась ничего, а теперь я испытывала страх – как и предсказывала мадам Галеви. Теперь я понимала, что нам приходится платить за все. Я стала осторожнее и научилась взвешивать свои поступки. Я понимала, в какой хаос ввергла своих детей, когда не пожелала отказаться от Фредерика. Меня не надо было обвинять в том, что я вела себя эгоистично, – я сама себя винила.

Мы с Розалией в последний раз вместе пили чай у них в доме. Мне казалось, что она ничуть не изменилась с того дня, когда я впервые увидела ее в кухне месье Пети.

– Тогда я была молодой! – сказала она, подавая мне чай с куском кокосового торта, щедро прослоенного кремом. – Но не такой молодой, как вы.

Мы обе дали обет одному и тому же призраку и потому были связаны друг с другом судьбой. В этом мне крупно повезло.

– Давайте не будем прощаться, – сказала она в мой последний день на Сент-Томасе.