Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт

Все это замечательно на словах — но в два часа ночи япроснулась с тяжестью на сердце и столь острым чувством физическойнеудовлетворенности, что прямо-таки не знала, что делать. Лунатик-кот, чтоживет в моем доме, невесть почему печально завывал, и я утешила его: «Япрекрасно понимаю, каково тебе сейчас». Мне просто необходимо было как-тоутолить свой голод, и я встала, пошла на кухню в ночной рубашке, почистилаполкило картошки, отварила, нарезала, пожарила на сливочном масле, щедропосолила и съела все до последней крошки. Все это время я упрашивала свойорганизм принять полкилограмма жареной картошки вместо наслаждения от занятийлюбовью.

Но когда я доела последний кусочек, мое тело ответило: «Невыйдет, милочка».

Тогда я забралась в кровать, вздохнула от тоски и занялась…Минуточку. Позвольте сказать пару слов о мастурбации. Иногда это весьмаподручное (извините за каламбур) средство, но порой его неспособностьудовлетворить до того выводит из себя, что начинаешь чувствовать себя еще хуже.Полтора года я хранила воздержание, полтора года шептала лишь собственное имя всвоей односпальной кровати, и это занятие мне порядком надоело. И все же чтоеще мне оставалось делать в ту ночь, учитывая мое неприкаянное состояние?Жареная картошка не помогла. Поэтому я снова занялась этим сама с собой. Как обычно,я стала прокручивать в голове сцены из эротических фильмов, подыскиваяподходящую фантазию или воспоминание, способное ускорить процесс. Но сегодняотчего-то ничего не помогало: ни пожарники, ни пираты, ни моя стараяизвращенная фантазия с участием Билла Клинтона, которая обычно действовалабезотказно, ни даже джентльмены викторианской эпохи, сгрудившиеся вокруг меня вгостиной в сопровождении сексапильных юных горничных. В конце концов я неохотнопозволила себе представить своего друга-бразильца в этой самой постели рядом сомной… на мне… и это сработало.

Потом я уснула. Проснулась и увидела за окном тихое голубоенебо, а вокруг — еще более тихую спальню. Я по-прежнему чувствовала себявыбитой из колеи, утратившей равновесие, поэтому провела большую часть утра,выпевая на санскрите все сто восемьдесят два стиха Гуруджиты — великого,очищающего, фундаментального гимна моего индийского ашрама. Потом часпромедитировала неподвижно, до покалывания в костях, и наконец ощутила этосостояние снова. Конкретное, ясное, безотносительное, неменяющееся, безымянноеи непоколебимое совершенство собственного счастья. Это счастье было лучшелюбого другого чувства, когда-либо испытанного мною на этой Земле, включаясоленые маслянистые поцелуи и еще более соленую и маслянистую жареную картошку.

Тогда я очень порадовалась, что вчера решила остаться одна.

Поэтому представьте мое удивление, когда на следующий день,после того как Фелипе приготовил мне ужин у себя дома, после того как мынесколько часов валялись на диване, обсуждая всевозможные темы, после того какон неожиданно наклонился и зарылся лицом мне в подмышку, сказав, что ему оченьнравится, как вкусно я воняю, — он погладил меня по щеке и сказал:

— Довольно, дорогая. Пойдем в постель. И я пошла.

Да, я пошла с ним в постель, в его спальню с большимираспахнутыми окнами, откуда открывался вид на ночь и тихие балинезийскиерисовые поля. Он отодвинул прозрачный белый полог москитной сетки, натянутойвокруг кровати, и впустил меня. Снял мое платье с заботливым умением человека,которому не один год приходилось выполнять приятное обязательство — готовитьдетей к купанию; а затем объяснил свои условия — что ему абсолютно ничего отменя не нужно, кроме разрешения любить меня так долго, как я того захочу.Согласна ли я на такой уговор?

Утратив дар речи где-то между диваном и кроватью, я лишькивнула в ответ. Говорить было нечего. Я пережила долгий, суровый периододиночества. И вела себя хорошо. Но Фелипе был прав — я ждала достаточно.

— Хорошо, — ответил он, с улыбкой отодвигаямешавшие мне подушки и опуская меня на постель, — давай наведем здесьпорядок.

Это прозвучало забавно, потому что именно в этот момент яоставила все попытки навести порядок в своей жизни.

Позднее Фелипе рассказывал, какой я показалась ему в туночь. Он сказал, что я выглядела такой юной, ни капли не напоминавшей тусамоуверенную женщину, с которой он был знаком при свете дня. Я казаласьневероятно молодой, но и открытой, и взволнованной, и полной облегчения оттого, что мне дали свободу, и уставшей храбриться. Фелипе сказал, что былосовершенно очевидно, как давно ко мне никто не прикасался. Во мне все кипело отжелания, но вместе с тем я была благодарна, что мне позволили выразить этожелание. И хотя я всего этого не помню, готова поверить ему на слово, потомучто мне показалось, что он обращается со мной прямо-таки чрезмерно бережно.

Самое яркое воспоминание той ночи — развевающаяся белаямоскитная сетка, натянутая вокруг кровати. Она казалась мне парашютом. Я словнораскрывала этот парашют, чтобы выпрыгнуть с бокового входа самолета,символизировавшего строгость и дисциплину. Все эти годы я летела на нем,отдаляясь от пункта под названием Очень Сложный Период Моей Жизни. Но сейчасэтот надежный летательный аппарат вдруг устарел, прямо в воздухе, и явыпрыгнула из ограниченного пространства одномоторного самолета и подтрепещущим белым парашютом пролетела сквозь незнакомое пустое пространствомежду прошлым и будущим, удачно приземлившись на маленький островок в формекровати, где живет лишь один красивый бразильский моряк, потерпевшийкораблекрушение. Он тоже слишком долго пробыл в одиночестве, и потому таксчастлив и удивлен моему появлению, что вдруг забыл весь свой английский и,глядя на мое лицо, мог повторять всего пять слов: красивая, красивая, красивая,красивая, красивая.

В ту ночь мы, естественно, совсем не спали. А потом, понелепому стечению обстоятельств, мне пришлось уйти. Наутро я должна былавернуться домой смехотворно рано, потому что у меня была встреча с моим другомЮди. Мы с ним давно наметили, использовала уже давно. Весь этот год я многоговорила по-английски, но это совсем не то, и уж точно рядом не лежало срэпперским вариантом американского диалекта, который нравится Юди. И мыпускаемся во все тяжкие — ведем себя, как насмотревшиеся MTV дети, едем иподкалываем друг друга, как персонажи подростковой комедии, обращаемся друг кдругу «чувак» и «друг», а иногда, правда, безо всякого злого умысла, даже«баклан». В основном наш диалог построен на дружеских оскорблениях чьей-томамы:

— Чувак, ты куда карту дел?

— Спроси у своей матери, куда я дел карту.

— Спросила бы, друг, да слишком уж она жирная. И такдалее, в том же духе.

Мы не сворачиваем в глубь острова, а едем по побережью —пляжи, пляжи, одни лишь пляжи всю неделю. Иногда берем рыбацкую лодочку иплывем на один из близлежащих островов посмотреть, что там интересного. На Балиогромное количество самых разных пляжей. Один раз мы целый день торчим надлинном кайфовом пляже в стиле Южной Калифорнии с белым песком — Кута; потомнаправляемся на зловеще-прекрасный скалистый берег в западной части острова,после чего пересекаем невидимую черту, отделяющую ту часть Бали, куда никогдане заходят западные туристы, и оказываемся на диких пляжах северного побережья,куда отваживаются ступить лишь серферы (да и то самые безбашенные). Мы сидим напеске и смотрим на страшные волны, на стройных серферов с коричневой(индонезийцы) и белой (иностранцы) кожей, рассекающих водную гладь, словнорасстегивая молнию на спине синего вечернего платья. С опасным для жизнивысокомерием море выбрасывает их на рифы и скалы, но они лишь возвращаются иседлают новую волну, а нам остается лишь затаить дыхание и вымолвить: