Кыш и Двапортфеля - Юз Алешковский

– Ты говоришь назло?

– Ы-ых! – простонал я. – Есть там раскладушка!

– А что стоило сказать маме правду с самого начала? – успокоилась она наконец. – Сними тапочки. Надень сапоги.

Я переобулся, сказал:

– Мама! В шалаше всё-таки нет раскладушки. Пока! – и побежал к шалашу, размахивая фонариком, чтобы не было страшно.

– Не лежи на земле! – крикнула мама мне вслед.

– Ты здесь? – громко спросил я.

– Угу… – откликнулся Пашка.

Мы улеглись рядышком и долго молчали. Только Пашка ворочался и вздыхал. Конечно, из-за слов мамы. Тогда я предложил:

– Давай умнём булку. Колбаса в ней, по-моему.

– Твоя мама с ума сойдёт, если узнает, что ты меня её колбасой кормишь, – усмехнулся Пашка.

– Ладно. Ты не думай… Она добрая на самом деле. Боится же за меня… У неё кусок в горло не лезет. Вот станешь матерью, то есть отцом, и поймёшь, как с нами трудно. Держи!

Пашка взял полбулки.

– С обеда ничего не ел из-за этой проклятой лисы… Уеду конюхом. С лошадьми буду работать.

Я набил полный рот и не стал спорить с Пашкой. В голове у меня вдруг ни с того ни с сего появилась одна мысль. Я даже перестал жевать, обдумывая её.

«Может быть, мне сказать, что в краже черно-бурой лисы виноват я? Что меня подговорил незнакомый человек подойти и поговорить с Ксюшей. Тогда Пашка успокоится, и не сбежит, и не сделает ещё хуже… У него такое настроение, как будто он сам поверил, что виноват… Пройдёт время, лису найдут, и всё будет в порядке. А мне что? Я же на самом деле не вор. И совесть у меня чиста. А отцу скажу, что всё это для того, чтобы поддержать Пашку. Он поймёт. И мама поймёт. Она же тоже взяла мою вину на себя, чтобы отец не переживал. И пускай соседи временно считают меня воришкой. Я это вынесу… Главное – помочь Пашке!» Я проглотил кусок хлеба.

– А как же твоя мама? Что будет, если ты убежишь?

– Её на днях выпишут… Буду деньги ей присылать. Всё равно человеком стану. Проклятая лиса! Кто стащил? Кому она нужна летом? Почему на меня все шишки валятся?..

– Давай спать. Утро вечера мудренее, – предложил я, не переставая обдумывать свою мысль. – Я чутко сплю. Как собака. А тебе на работу.

– Не пойду. Расчёт возьму. И вообще на глаза никому не покажусь. Не могу, когда на меня думают. Всё, – упрямо сказал Пашка, лёг на бок и зевнул.

– Тебе снятся исторические сны? – спросил я.

Пашка не ответил. Я тоже зевнул и поиграл в гляделки со звёздами. Они низко мерцали над нашим садом, и я, сладко цепенея, подумал: «Как в состоянии невесомости…» – и полетел, полетел, полетел…

Тогда-то и приснился мне самый прекрасный сон в жизни.

Я сижу за партой на одной из планет нашей Галактики. Рядом со мной фиолетовый, словно вымазанный чернилами, марсианин Галео. За нами ещё девяносто девять парт с участниками крупнейших соревнований нашего времени. Все мы уже целый месяц пишем финальный диктант на звание чемпиона Галактики по грамматике.

Над нами в невесомости парят межпланетные судьи. Они следят, чтобы финалисты не списывали друг у друга. За меня на трибуне болеет представитель Земли, профессор Бархударов. Я победил его на предварительных диктантах.

Диктует нам робот. Диктует так быстро, что некогда вспоминать правила. Изредка я глотаю таблетки «Котлетки с макаронами» и «Газировка без сиропа». Очень хочется есть и пить. Я чувствую, силы мои иссякают, и чуть-чуть не допускаю ошибку в слове «стеклянный», но беру себя в руки и пишу два «н».

Вокруг Галео плавают капельки невесомых чернил. Он всё время делает кляксы и толкает меня в бок. Ему делают замечание. Галео не знает, как пишется «цыц». Через «и» или через «ы». Профессор Бархударов с трибуны кричит: «Ура!» Значит, я написал правильно.

Робот диктует всё быстрей и быстрей. Из-за парт выводит двух сатурнян и юпитерянина за списывание. Болельщики свистят и кричат: «На мыло! Судью на мыло!» Я еле-еле успеваю поставить дефис в «как-нибудь». Вдруг надо мной в ракете пролетает мама и успевает незаметно подсказать:

«Сколько раз я тебе говорила: не залезай на поля! Пещерный житель!»

И наконец звучит гонг. Главный судья, наш директор Лев Иванович, отбирает у нас диктанты и закладывает их в электронную машину. Машина за секунду успевает подсчитать ошибки, загорается табло, и на нём на первом месте фамилия Царапкин! Неужели это я? И тут ко мне подбегает профессор Бархударов и плачет от радости и просит прощенья за то, что во время тренировок доставил мне своим учебником много неприятностей.

«Что вы! Наоборот!» – говорю я, и мне подают телеграмму от отца. В ней написано:

А робот торжественно объявляет:

«Слава первому чемпиону Галактики по грамматике, школьнику с планеты Земля Царапкину! Из миллиона возможных ошибок он сделал только одну: написал «близ лежащий». «Близ» отдельно. Слава великому грамотею, его тренеру Бархударову и всем, кто диктовал ему в жизни диктанты! Слава!»

Я не слышу, чем меня награждают, и парю́, парю́ в невесомости, счастливый и весёлый. Мне хочется крикнуть: «Я не пещерный житель! Мама! Ты слышишь?» – но я никак не могу раскрыть рта и со страха просыпаюсь…

Я проснулся и не хотел открывать глаз: жалко было проститься навсегда с таким прекрасным сном. Я ещё раз просмотрел его в уме, подумал: «Хоть бы на второй год не остаться…» – и вылез из шалаша.

Над грядками клубники порхали воробьи. Хромая из-за затёкшей ноги, я бросился их разгонять. Наверно, им, как и мне, хотелось пить: ведь на листьях клубники лежала роса. Я встал на колени и, закрыв глаза, слизывал росу языком, а клубничины прямо под носом пахли ананасом, и казалось, я пью ананасный сок…

Только я поднялся с земли, как на меня набросилась Маринка:

– Ах так? Ах ты!.. Все вы такие!..

– Не бушуй… Не бушуй! Я воробьёв разогнал и росу пил, – сказал я. – А сам ни ягодки не съел… Знаешь, как хотелось? Танталовы муки это называется.

– Так я тебе и поверила!

– Не люблю, когда мне не верят.

Я посмотрел в шалаш: Пашка всё ещё спал.

– Кто там? – строго повела бровями Маринка.

– Пашка. На него дома все шишки валятся. Вот и спит в шалаше.

– Забыла… Я ему говорила, что ты здесь… А он ел?

– Чего ты всё «ел… ел… ел»! – разозлился я. – Противно даже. Всё для выставки, что ли, в конце концов?