Кыш и Двапортфеля - Юз Алешковский

– Очень просто. Ведь сейчас на нас действуют пережитки капитализма, а потом – социализма. Но они будут лучше прежних, безобиднее.

– На кого это «на нас» действуют? – Пашка толкнул меня ногой.

– Я не про тебя. На тебя уже не действуют. Ну, например, на меня. На меня даже пережитки каменного века действуют, не то что капитализма.

– Ничего я не понимаю в этих пережитках. Забыл историю.

– Вот, смотри! – непонятно почему разошёлся я. – В каменном веке люди были безграмотные?

– Наверно, – сказал Пашка.

– А я чемпион роно по ошибкам. Директор так сказал. Или, например, залез… один подлец сюда, в сад, и обобрал первую показательную клубнику. А она общая. Это капитализма пережиток. А если… если другой знал, что он лезет в сад, и не удержал его… и потом не выдал… какой это пережиток?

– Не знаю… Лучше скажи, какой у участкового пережиток?

– Надо у отца спросить. А у того, другого, пережиток феодализма. Это точно!

– Почему?

– Потому что при феодализме были рыцари. Они имели честь. Но клубники общей тогда не было. И один не выдавал другого. Ни за что! Но клубники-то тогда общей не было! – уныло воскликнул я. – Вот ты бы донёс на рыцаря, если бы он у феодала клубнику украл?

– Меня такие рыцари до колонии довели… Уеду…

Пашка всё думал об участковом. Потом спросил:

– Гарик лазил?

– Угу… – промычал я, и мне стало как-то легче. – Как догадался? Он принёс клубнику в котельную. Я ни одной не съел, всю в него запихал, а он отравился. Судить будут?

– Балда ты! Надо было сразу действовать, раньше пережитков… Я на своей шкуре испытал таких товарищей, как Гарик. Нет! Надо уезжать. Туда, где меня не знают. Я объявление видел: «Госцирку требуется один конюх в отъезд». Возьмут. Я люблю лошадей.

Пашка растянулся рядом со мной.

– Когда вру, – сказал я, – у меня что-то давит внутри и мутит, пока не скажу правду. Отец приучил. Но как же я скажу? Прошепчу Маринке на ухо, как Котов завучу?.. Не могу я так. Крепкий у меня рыцарский пережиток.

– Твой отец взял меня в бригаду, хотя все косились. Как это так? У них за звание борются, а я из колонии… Теперь профвзносы доверили собирать… Если узнают про черно-бурую – мне хана. Опять начнут коситься. И жди, пока выяснят…

Каждый из нас стал думать о своём. Вдвоём в шалаше было теплее. Пашка заснул, положив голову на ладони. Из кармана у него торчали белые концы, которыми все рабочие на заводе вытирают руки. С танцплощадки уже не доносилась музыка, я слушал, как на ветру шелестят листьями молодые яблоньки, и прошептал вслух:

– Как было бы хорошо, если бы я удержал Гарика! Писал бы спокойно диктанты под радио… Ходил бы на озеро… Эх!.. И клубника была бы цела… И дома было бы всё в порядке. Но больше в своей жизни я ни разу не ошибусь!

Глаза у меня слипались. Я тоже чуть не уснул, но вдруг услышал чьи-то осторожные шаги. Я растолкал Пашку, сказал:

– Тс-с… Кто-то лезет…

И, немного струсив, подумал: «Пусть, пусть меня ранят… задержу, не думайте, я не такой… Я на всё готов ради общего сада…»

Мы встали на коленки, всматриваясь в темноту. Мне уже не было страшно.

– Подойдём поближе… Давай ты сзади, я спереди… Свяжем – и в милицию, – наставлял я шёпотом Пашку.

– Дадим как следует, – шепнул он.

– Не надо… Я уже отравил Гарика… Хуже будет, – ответил я. – Лучше в милицию.

Мы встали, как бегуны на старте. Жулик, наверно, натолкнулся на яблоню, треснули сучки, и… я услышал дрожащий от испуга голос мамы.

– Серёжа! Ой! Серёжа! Где же ты наконец? Откликнись, или я сию же секунду сойду с ума от страха.

– Ну вот… Не могут без этого… Наделали бы сейчас делов, – проворчал Пашка и спрятался за шалаш.

Мне было стыдно перед ним: пришли проведать, как маленького. Я пошёл на голос мамы и уже рот раскрыл, чтобы крикнуть: «А-ах!» – и со зла напугать её ещё больше, но мама в темноте подбежала ко мне, тихо ахнула и прижала к себе. Сердце у неё билось часто-часто.

Я почувствовал себя взрослым и сильным. Мне было смешно и жалко маму.

Я молчал и хотел вырваться, но она не отпускала меня:

– Ты слышишь, я дрожу! Ой! Я чуть не умерла, какая темень!.. Зажги фонарик…

– Фонарик… фонарик… – недовольно сказал я. – Нет его.

– Опять врёшь?

Мама отпустила меня.

– Не вру, а батарейка разрядится…

Тут мама совсем пришла в себя.

– Ах, тебе жалко батарейки для мамы, которая делает для тебя всё? И одна приносит в такую темень бутерброды с сапогами?

– Лучше бы с колбасой, – заметил я, чтобы рассмешить Пашку, и обрадовался: меня разрывало от аппетита, а в мокрых тапочках было противно и холодно. Но я строго и нарочно громко стал выговаривать:

– Ты сторожить мешаешь. Спала бы себе и спала.

– Посмотрела бы я, как бы ты уснул на моём месте, – она говорила шёпотом. – Ты дал мне честное слово. Приходил участковый. Ты дал мне честное слово, а он сбежал.

– Зачем участковый сбежал? – удивился я.

– Ты глуп. Пашка сбежал. На воре шапка горит. Я уверила участкового, что ты его жертва.

– Почему это я жертва участкового? – назло переспросил я.

– Пашки! Лопух. Отец расстроен.

– Отец не лопух.

– Ты лопух! Папе я призналась, что взяла клубнику на себя для того, чтобы не доконать его. Такие молчаливые люди переживают про себя, переживают, а потом получают инфаркт. Ты понимаешь это?

– Ну и не надо меня выгораживать! Я сам всё расскажу. Мама! Ты же мешаешь!

– Ах, мешаю? Ты завтра же всё расскажешь директору! И если я тебя ещё раз увижу вместе с ним…

– С директором?

– Не притворяйся. Ты знаешь с кем!

Ничего не сказав, я только махнул рукой и пошёл к шалашу, потому что переживал за Пашку. Как бы в самом деле он не сбежал из дома. Что бы такое придумать?..

– Ой, вернись, мне страшно…

Мамин голос снова задрожал, и снова мне стало её жалко.

Я вернулся, взял маму под руку и, светя фонариком, повёл к дырке в конце забора, через которую она пролезла в сад.

– Будь благороден и не сорви ни одной ягодки, – попросила мама. – Тебе доверили целый сад.

– Ты же знаешь, что я не такой, – сказал я.

– Там действительно есть раскладушка? – спросила мама, когда очутилась на тротуаре. – Скажи правду.

– Нет там раскладушки, – сказал я правду.