Цвет винограда. Юлия Оболенская, Константин Кандауров - Л. Алексеева

Наконец был перейден Дунай, и война началась в Турции. Отец стал получать телеграммы прямо из Главного штаба, и все известия печатались отдельно у нас в типографии. Я помню, как однажды ночью была получена телеграмма о взятии Карса[558].

Однажды утром мы услышали какой-то гул и шум, подошли к окнам, а в окнах появились черные загорелые лица в красных фесках. Вся женская прислуга стала визжать и в страхе попряталась, а так как шествие, благодаря огромному количеству пленных, проходило очень долго, то после некоторого времени все вылезли и стали боязливо выглядывать из окон. Зрелище было действительно поразительное. Разнообразие типов – вплоть до черных негров, пестрота, красочность одежды, и вся эта восточная пышная толпа была залита летним жгучим солнцем. Лица у большинства добродушные и недоумевающие; у многих веселые улыбки, и только изредка глаз встретит злобный взгляд и ненависть. Их было несколько тысяч, а вели десятки русских солдат. Это были первые пленные, взятые при крепости Никополь. Потом уже к ним привыкли, и они стали свободно ходить по городу. Время пошло скучное, и все только жили военными сообщениями, встречами и проводами раненых. В домах по вечерам хозяева и гости щипали корпию[559] и разговоры вертелись около Шипки и Плевны. Однообразие жизни прерывалось новыми проезжими элементами. Это были гражданские чины из столицы, ехавшие в Болгарию на разные гражданские должности.

Некоторые из моих товарищей, у которых отцы были на войне, получили от них великолепных черкесских лошадей с седлами и оружием.

У одного из них, сына артиллерийского генерала Клендо[560], был великолепный вороной черкес, но он был так зол, что никто не решался на нем ездить. Я же решился и еле-еле остался жив, так как кончилось тем, что он меня вынес за город и носил по степи и все хотел сбросить, а я так уцепился за седло и повода, что это ему не удалось. Свободной рукой я все время хлестал его казацкой нагайкой, и наконец он сдался – весь в мыле и поту, превратившись из черного в белого, умерил прыть, и я повернул его к городу, куда въехал шагом. Все встретили меня с удивлением, так как думали, что я был сброшен в степи. Это было в воскресный день, и все началось на глазах многочисленных гуляющих на бульваре у собора. После этого конь стал смирнее и владелец сам стал ездить .

Ночь. Дома все спят, и вдруг неистовый звонок. Звонок такой, что перебудил всех – оказалось, телеграмма с известием о взятии Плевны. Отец, я и еще кто-то бросились в типографию, разбудили рабочих и стали печатать телеграмму. Что творилось наутро – трудно описать, все поздравляли друг друга и говорили, что война скоро кончится. В соборе молебствия, масса народу – ликовали.

Перед этим я был раз с отцом в Одессе, это было в конце лета 1877 . Мы остановились в гостинице и на другой день рано утром были разбужены беготнeй и шумом. Стали звонить коридорному, но никто не приходил, выглянули в окно на улицу и увидели необычную картину: народ в панике бросался из стороны в сторону, шум и гам страшный, разобрать ничего нельзя – напротив кто-то вытаскивает сундуки и укладывает на телегу. Извозчики мчатся во весь дух, нагруженные людьми и вещами; мы с отцом быстро оделись и побежали на улицу – в гостинице тоже невообразимая кутерьма. Наконец от одного прохожего, более спокойного, мы узнаем, что подошли турки с флотом. Отец и я пошли на Приморский бульвар к знаменитой лестнице и на горизонте в тумане розового утра увидели простым глазом целый ряд мачт и судов. Тут на бульваре стояли пушки, и прислуга их заряжала. Все было готово, но время шло, а флот не подходил. Мы пошли в ближайшую кофейню и сели пить кофе, а потом опять на бульвар. К вечеру город несколько успокоился, и на другой день турецкий флот исчез с глаз. Мы, сделав свои дела, выехали домой.

Вскоре после этого дела наши пришли в упадок и отец окончательно разорился. У нас уже не стало двух квартир, не стало магазинов, и я простился со своей лошадкой, но седла не отдал ни за что и даже спустя много лет продал его уже в Москве, когда потерял даже мечту иметь свою лошадь. Мы перешли на новую квартиру в маленький домик, где со двора шла деревянная лестница в жилой этаж, и ее надо было открывать головой, так как она в то же время была полом террасы.

Пошла наша жизнь в лишениях – так тяжело до Рождества. На Рождество отцу дали одни знакомые елку в кадке. Мы с братом окутали ее зажигательными нитками и навесили картонных игрушек, оставшихся у нас после магазина, обсыпали себя серебряной и золотой пудрой, потом подожгли нитку, и, о ужас, вся елка сгорела. После страшного переполоха нас стали отмывать от копоти и грязи, но наши головы стали ярко-зелеными, это оставила память пудра, которой мы так усердно себя посыпали. Я забыл сказать, что у меня появился брат Леонид, которому в это время не было еще и году.

В доме, кроме нас, жила семья евреев, очень бедная и, конечно, очень многолюдная; дети были всех возрастов, всю неделю ходили рваными и грязными – мылись и одевались только по субботам. Узкий и очень длинный двор – справа был дом каких-то русских, и там был мальчик лет пятнадцати, а слева за забором огромный пустырь с маленьким одноэтажным, вросшим в землю домишком, в котором жил еврей-портной, у которого был сын 17-ти лет. Мы все трое скоро познакомились и подружились, особенно с молодым евреем. Он часто ходил ко мне и к нашему соседу. Он был очень мечтательный и тихий, любил читать и страстно хотел учиться. Он тайком от отца брал у нас книги и каждую свободную минуту читал, но когда его застигал за этим занятием отец, то происходили отвратительные сцены отцовского произвола, и он, весь избитый и в слезах, убегал к нам. У него запала мысль креститься, бежать из дома и поступить в какую-нибудь школу. Все это нас очень заняло, и мы, как заговорщики, стали обдумывать, как все это осуществить. Мы все обсуждали, а время шло, и отец молодого еврея стал что-то подозревать, и жизнь его стала еще тяжелее. Для скорости наших сношений мы пользовались забором и очень быстро и ловко через него перелезали. В одно из моих посещений маленького домика портного я только дотронулся до ручки двери, как она быстро открылась и мимо меня промчался наш молодой друг, а вдогонку ему летели большие портновские ножницы, которые с треском вонзились в полуоткрытую дверь. Я тотчас бросился бежать, и мы вместе перескочили через наш забор и тут же бросились через второй забор к нашему приятелю. Вслед нам полетели камни, но наши быстрые ноги нас спасли, а погоня даже не знала, куда мы делись. Через короткое время еврей-портной пришел к нам во двор и требовал выдать сына – он взбаламутил и наших евреев, которые обыскали весь двор и, конечно, никого не нашли, а я для отвода глаз сказал, что его сын пробежал через наш двор на улицу и куда он делся – не знаю. Надо было торопиться с его крещением и скорей отправить из Кишинева в Одессу, куда он решил ехать.