Секрет моей матери - Никола Скотт

— Моя мать не выходила на связь с вами или с Джоном? — спросила я.

— Мы никогда больше о ней не слышали, — сказала Гарриет. — Иногда я задумывалась о том, что с ней стало.

Солнце уже начало садиться за соломенные крыши, а вдоль низеньких стен и кустов поползли тени, когда я вышла посмотреть, как там Фиби. Сад за домом Гарриет был заросшим и благоухал: маленький зеленый квадратик травы, огороженный стенами из раскрошившегося камня, несколько деревьев и скамья, выгоревшая на солнце. В тени дальней стены росли дикие цветы, брызги яркого цвета на фоне травы и морковных грядок. Такой сад очень понравился бы моей маме.

Фиби изъявила желание остаться тут на выходные. Я, поначалу нерешительно, затем более настойчиво, предложила ей поехать со мной, но моя сестра была непреклонна. Ей хотелось некоторое время побыть одной и, если Гарриет будет не против, поговорить с ней еще разок.

В конце концов я села на автобус, который должен был отвезти меня обратно на вокзал. Устроившись у окна, я глядела на удаляющееся море и невольно улыбнулась, вспомнив, как радостно воскликнула Фиби, когда мы выехали на вершину холма. Дожидаясь поезда на Лондон, я пыталась дозвониться Эндрю, но он не брал трубку, и я подумала, что так мне и надо, ведь я принимала его жизнерадостность, прагматизм и инициативность как должное и, похоже, исчерпала лимит доверия. Я оставила ему невнятное сообщение о том, что сажусь на поезд до вокзала Виктория, и что скоро мы встретимся, и что мне ужасно жаль. Потом, сев в вагон, я сидела у окна, следя за проносящимися мимо размытыми пейзажами.

Я снова и снова повторяла про себя рассказ Гарриет, но не думала о своем деде, Джоне Шоу и его жене, и даже о Фиби; у меня будет еще достаточно времени, чтобы об этом подумать. Вместо этого я представляла себе Лиз Холлоуэй, семнадцатилетнюю девушку, затаившую дыхание вечером в хартлендском саду, потом — молодую женщину, прокрадывающуюся в отель в Перли, будущую мать, которая шьет неуклюжие детские штанишки, бредет сквозь снежную ночь к дому любовника, лежит, слабая и беспомощная, на больничной койке, а потом исчезает вместе с ребенком. В конце концов она встретила своего будущего мужа и превратилась в маму, которую знала я — тяжелого, требовательного, скрытного человека, который все время пытался получить повышение, постоянно стремился к тому, чтобы быть свободным. Теперь я понимала причину этого. К тому моменту была уже прожита целая жизнь: тоска по мертвому ребенку, восстановление после травмы, уход от отца.

Все это крутилось у меня в голове, детали мозаики вставали на свои места — только затем, чтобы снова рассыпаться и снова вернуться в водоворот вопросов и ответов, воспоминаний о событиях и моментах, о разговорах с мамой. Сейчас я воспринимала их совершенно иначе, ощущая щемящую боль; все то, чего я когда-то не понимала, теперь становилось ясным. Может быть, читая газеты, мама одновременно надеялась и боялась получить известия о своем отце? Может быть, она ходила на кладбища в поисках надгробного камня своего мертвого малыша? Может быть, она покупала теплую одежду, шарфы и пальто, и шерстяные носки, потому что в ее жизни была зима, изменившая все? Мама промерзла насквозь и даже сорок лет спустя все пыталась согреться. Может быть, моя будущая профессия не понравилась ей потому, что для девушки, выросшей в доме, где она задыхалась от клаустрофобии, в компании ограниченного и старомодного отца, нежелание пользоваться свободой, когда ее подают тебе на блюдечке, казалось равносильным преступлению?

Сидя в поезде, я злилась на Джорджа Холлоуэя и на судьбу за то, что та устроила такое испытание этой юной девушке, несколько раз сделавшей неправильный выбор и так дорого за это заплатившей. Немного злилась я и на свою мать — за то, что она упрямо продолжала платить по счетам, даже после того, как ее жизнь наладилась, появился любящий муж, прекрасная работа и трое детей. Она могла бы сделать наши отношения другими, могла бы отпустить дух Фиби и вместо этого сблизиться со мной. Но я корчилась от угрызений совести, когда вспоминала, что всего неделю назад судила маму за то, что она нарочно нас разделила, за то, что она эгоистично отказалась от ребенка ради собственной свободы.

Отправляясь в Тайдфорд Кросс, я искала понимания, принятия и прощения, но теперь не знала, что именно получила, поскольку в первую очередь испытывала грусть. Горькую, чрезвычайно сильную грусть. Из-за мамы и из-за нас с Фиби, и из-за того, что она так и не решилась рассказать мне о том, что тогда случилось. Из-за осознания, что я могла бы понять ее и полюбить всем сердцем. Я отчаянно жалела, что не могу больше встретиться с мамой, всего один-единственный раз, побыть с ней наедине, накричать на нее и, может быть, получить еще один шанс поговорить с ней по душам.

В полумраке вагона я почувствовала жжение в глазах. И когда я перестала с этим бороться, перестала думать об этом и просто открылась своим чувствам, наконец пришли слезы, блаженные, чистые, и всю оставшуюся дорогу я не могла их унять.

Я сошла с поезда на вокзале Виктория, чувствуя себя опустошенной. Казалось, даже переставлять ноги мне удается с трудом, и к тому времени, как я наконец добралась до конца платформы, бóльшая часть пассажиров уже исчезла. Знакомая долговязая фигура шагнула к турникетам, провела меня через них, протянула руку за сумкой. Эндрю был одет в белый халат шеф-повара, а в руках у него был довольно хлипкий на вид пакет.

— Привет, незнакомка, — произнес он, улыбаясь и глядя на меня сверху вниз. — Ты теперь путешествуешь с растениями?

— Это тебе. Прости, — ответила я, протягивая ему горшок с шалфеем, и тут же снова разразилась слезами.

— Господи! — воскликнул Эндрю, ставя вещи на пол. — Ты плачешь! Это потрясающе! Это первый шаг, Эдс, точнее огромный скачок. Ну, тише, тише…

Он утешая гладил меня по спине, а я рыдала, уткнувшись носом в его грудь, пока наконец мой друг не отстранил меня и не наклонился, заглядывая мне в глаза. Его взгляд был нежным. Эндрю промокнул мои щеки и глаза измятым платком, пригладил мои волосы и убрал их за уши, а затем вручил платок мне, чтобы я могла высморкаться.

— Мне действительно очень жаль, Эндрю. Я должна была сразу сказать тебе о «Le Grand Bleu», — хриплым голосом проговорила я, плача и сморкаясь одновременно, так громко, что на меня оглянулся контролер.

— Все в порядке, Эдди.

— Правда? — Я спрятала платок в карман.

Эндрю поднял сумку с пола.

— Тебе следовало сразу сказать, что ты не хочешь заниматься «Le Grand Bleu».

— Я собиралась это сделать. А потом подумала, что ты рассердишься, — с несчастным видом ответила я.

Он презрительно фыркнул.

— Эдди, мы с тобой знакомы больше тридцати лет. Может быть, я бы разочаровался, но ненадолго. Хотя я все же возмущен — тем, что ты не держала меня в курсе насчет Фиби и всех остальных интересных событий.

— Ага, — отозвалась я. — Просто все произошло так быстро…

— Конечно, нам было бы здорово работать вместе, ты это знаешь. Но главное для меня, чтобы ты была счастлива, — твердо произнес Эндрю. — Честное слово, именно этого я всегда и хотел. А теперь я собираюсь пойти к тебе домой, выпить и послушать о твоих приключениях у моря. Пойдем.