Секрет моей матери - Никола Скотт

Миссис Синклер отвернулась. Я видела, что она судорожно сглотнула… Молчание длилось так долго, что я в конце концов окликнула ее:

— Гарриет?

Но она не подняла головы, и я тоже умолкла. Через некоторое время женщина снова заговорила, на этот раз сбивчиво.

— Это было ужасно… Я повела себя отвратительно и помнила об этом все эти годы. Я очень разозлилась… Мне тяжело это объяснить, но ощущение было такое… словно я вцепилась в Лиз зубами. Я закричала, чтобы она уходила и оставила нас в покое. Казалось, она была потрясена, увидев в доме меня. Думаю, Джон не сказал ей, что женился именно на мне. Я орала, пытаясь захлопнуть дверь у нее перед носом. Она плакала.

«Мне нужно его увидеть», — твердила Лиз. Она сказала, что ей ужасно жаль. Она не собирается нас больше тревожить, вставать между нами, ей просто нужна помощь, чтобы встать на ноги после родов. Ей больше некуда идти. А потом Лиз увидела, что я беременна (живот был уже заметен), и, думаю, это ее добило — это было видно по ее лицу. Внезапно мне вспомнились невзгоды минувшего года, обман мужа и Лиз, водивших меня за нос, то, что я скучала одна в глуши, в то время как они там ворковали, — все это вышло наружу, и я отпихнула Лиз, столкнула ее со ступенек, прочь от двери. Она упала и вдруг согнулась пополам и схватилась за живот.

«Кажется, начинается, — сказала она. — Ты должна мне помочь». Или что-то в этом роде. Она выглядела чрезвычайно напуганной. Сначала я ей не поверила, и, по-моему, сказала какую-то колкость, но когда Лиз вцепилась в мою руку и снова согнулась пополам от боли, я тоже испугалась. Я не знала, откуда она пришла, неужели из самого Лимпсфилда? И что мне теперь с ней делать? Я хотела было позвонить акушерке, но последнее, чего мне хотелось, — это сплетен о том, что она помогла появиться на свет внебрачному ребенку Джона. Лиз тоже хотела сохранить все в тайне. Она умоляла меня никуда не звонить, иначе ее заберут. Я знала, что в Портхоллоу есть небольшая больница, мне рассказывала о ней акушерка. Больницы побольше были только в Брайтоне…

Наконец я собралась с силами и позвонила Джорджу. Трубку взяла служанка и сказала, что он недавно уехал в Брайтон.

— В общежитие для одиноких матерей, — предположила я.

— Наверное. Ему позвонили, как только выяснилось, что Лиз пропала. Я сказала служанке, что это срочно, что Лиз здесь, в Хартленде, и что Джордж должен немедленно мне позвонить, потому что ее нужно отвезти в больницу. Лиз ужасно мучилась, и я решила отвезти ее в сельскую больницу в Портхоллоу. И тут перезвонил Джордж. Он был в Брайтоне и попросил, чтобы я отвезла Лиз в госпиталь Всех Святых, а он нас там встретит. Я подумала, что это слишком далеко, что нужно все же позвонить акушерке, потому что Лиз выглядела так, словно собиралась родить прямо у меня в холле. Однако Джон настоял, чтобы я везла ее туда: у этой больницы была договоренность с общежитием, поэтому они смогут ее принять. Я усадила Лиз в наш внедорожник…

Вскоре я уже пожалела о том, что согласилась везти ее в Брайтон, потому что в машине было холодно, а Лиз ужасно мучилась. Она скорчилась на соседнем сиденье и плакала, и мне пришлось несколько раз останавливаться, потому что ее тошнило. Могло случиться все что угодно. Абсолютно все.

Гарриет снова умолкла. Сначала мне стало холодно, затем бросило в жар. Меня захлестнули страх и паника. Мне было тяжело представлять свою маму в таком состоянии, напуганной и страдающей. Ей следовало быть сильной, следовало противостоять отцу, бороться за нас, но я уже понимала, чем все закончится, и думать об этом было невыносимо.

— В больнице нас ждала медсестра, она и забрала Лиз. Джордж тоже был там, он выглядел невероятно рассерженным. «Я очень сожалею о случившемся», — сказал он. — Гарриет с горечью рассмеялась. — А я, помнится, подумала: «О чем ты сожалеешь? О том, что твоя дочь чуть не родила ребенка от моего мужа в моей машине?»

Послышались всхлипывания — это плакала Фиби.

— Извините, — сказала Гарриет, но в ее голосе не было сожаления, — однако есть вещи, которые невозможно забыть.

— Конечно, я понимаю, — отозвалась я. — Прошу вас, продолжайте.

— Джордж собирался поговорить с доктором, и я заставила его пообещать мне, что он позвонит и скажет… хм… чем все закончилось. Когда я возвращалась в Хартленд, уже начало темнеть. Я знала, что Джон скоро будет дома. Эта поездка была очень трудной, изматывающей. Я вспоминала о том, что произошло. Сначала я толкнула Лиз, потом ее пронзила боль — ребенок Джона вот-вот должен был родиться. А если бы она родила прямо в машине? Приехав домой, я села у телефона. Мне нужно было знать, что она жива, понимаете? И еще я хотела выяснить, что случится с младенцем, потому что, как бы там ни было — это был ребенок Джона. Неужели он будет жить где-то поблизости, будет преследовать нас или…

Гарриет в очередной раз замолчала. Затем перевела взгляд на Фиби.

— Наконец Джордж позвонил. Сказал, что во время родов возникли осложнения, что Лиз увезли в операционную, чтобы сделать кесарево сечение, но все будет в порядке. Благодаря мне.

Я покачала головой. В моем сознании роились образы: моя мама на больничной койке. И…

— А дети? — спросила я.

— Дети? — переспросила Гарриет, почти с неохотой, как будто надеялась, что мы не зададим этот вопрос. — Джордж не упомянул о детях. Он сказал, что я могу больше не беспокоиться об Элизабет, что проблема решилась сама собой. У нее родился один ребенок — мертвая девочка.

Брайтон, 16 февраля 1960 года

Минувшие два дня я мучилась от боли, которая отказывалась меня отпускать. Я беспокойно ворочалась на больничной койке и время от времени пробовала лежать спокойно, надеясь, что боль забудет обо мне, надеясь, что она перейдет на одну из этих женщин, бормотавших и вздыхавших во сне. Но она крепко меня держала, и я подумала, что дошла до предела, до той самой точки в конце пути, где остаются надежды и привязанности, и решила лечь, сбросив ношу, закрыть глаза и умереть.

Но даже в этом мне было отказано, ведь меня держат здесь, в этой палате, куда приходят люди, смотрят на меня холодными, проницательными глазами. Меня не пытались успокоить, лишь удовлетворяли мои основные потребности. Все смотрели на меня, пойманную в ловушку этого тела, которое одновременно онемело, налилось свинцом и корчится от боли. Думаю, именно так себя чувствуют грешники в аду: я была словно погребена заживо в собственном теле, заключена в облако боли, сжимавшееся, пульсировавшее, заставлявшее мой разум метаться в бреду и мучиться от тревоги и горя. Я все время пыталась вырваться, найти облегчение, хоть и знала, что это невозможно.

Я попросила показать мне выжившего малыша — думаю, он находится в детской комнате дальше по коридору, — и попросила показать мне тело мертвого ребенка. Попросила о встрече с акушеркой или доктором, который сможет рассказать мне, какой была моя малышка. Это была девочка — вот единственное, что мне сообщили, что же до остального, мне не положено об этом знать. Мне не разрешают подержать ее тело или хотя бы посмотреть на него. Работники больницы сказали, что у них это не принято, что так будет лучше, и у меня уже нет сил на то, чтобы сражаться в этом бою. Приходил мой отец, потом ушел. Я готова на все, лишь бы больше никогда его не видеть. Когда я приехала в больницу, он был уже там, но дальше я ничего толком не помню — все вокруг было окутано саваном огромного, всепоглощающего облака мучительной боли. Работники больницы сказали, что ребенок умер еще внутри меня и что им пришлось вырезать его прямо у меня из живота, вместе с сестрой, которая чудом выжила. Они сказали, что в этом есть и моя вина, что, сбежав, я поступила глупо: этим я убила своего ребенка. Я почти ничего не помню — ни операционной, ни последовавших за этим часов, когда я время от времени просыпалась, но эти слова я запомнила и буду помнить их всегда; мой мозг прокручивает их снова и снова: моя вина, моя вина, моя вина, — пока я не начинаю стонать от боли и угрызений совести, и тогда сестра Марианна подходит ко мне и просит не мешать остальным.