Секрет моей матери - Никола Скотт

Прошло уже три дня, а я до сих пор не видела выжившего ребенка. У меня появилось молоко, и это вывело боль на новый уровень: у меня в груди колет, когда я слышу, как несут малышей из детской комнаты и потом в палату, где другие, обычные женщины берут своих детей на руки, кормят их, показывают своим родным во время приемных часов. Мне даже не разрешают кормить ребенка. Сестра-хозяйка и старшая медсестра считают, что я еще слишком слаба, а может быть, им просто все равно или же они хотят меня наказать. Я боюсь, что мой ребенок умирает от голода, просто потому что сестре-хозяйке не нравится тот факт, что я нахожусь в ее респектабельной палате и продолжаю жить дальше. Она считает, что я сама во всем виновата и получила по заслугам. Они никак не могут решить, где мне лучше находиться, прямо у них под носом, где за мной можно постоянно наблюдать, или где-нибудь подальше, чтобы мое присутствие не оскорбляло добропорядочных матерей. Некоторое время я находилась в смежной комнате, за пределами палаты, но она понадобилась кому-то другому, и меня переместили в самый конец палаты и закрыли ширмами. Теперь я никого не вижу, и никто не видит меня, я не могу быть частью нормальной, повседневной жизни, где женщины едят, кормят детей и заботятся о них, но зато слышу, что происходит по ту сторону ширмы, и это постоянно напоминает мне о том, что я натворила.

За мной ухаживает только одна медсестра, она очень молода и сама боится сестры-хозяйки и старшей медсестры. Она добра со мной, в то время как остальные относятся ко мне с пренебрежением. Она приносит мне еду, воду, чай, несмотря на то, что старшая медсестра упрекает ее в манкировании своими непосредственными обязанностями. Я умоляю рассказывать мне новости о моей малышке, и молоденькая медсестра проявляет невероятную доброту — когда старшая медсестра не видит, украдкой ходит посмотреть, как там мой ребенок, и возвращается, чтобы сказать, что малышка в порядке, здорова. Теперь мне хотя бы известно, что ее кормят. Я отчаянно хочу увидеть ее, но мне не разрешают вставать с постели, и, как бы там ни было, в ближайшие дни я не смогу подняться с кровати.

После родов женщины находятся здесь десять дней. Судя по тому, что я слышала от остальных рожениц, они рады тому, что им не нужно возвращаться домой слишком быстро, что им помогают ухаживать за детьми и таким образом облегчают процесс возвращения к респектабельной жизни — с мужем и малышами. Для меня же десять дней кажутся вечностью: по их истечении мне нужно будет отвезти ребенка обратно к «Милосердным сестрам» и ждать, пока к крыльцу не подъедет очередная машина и я не вручу своего ребенка приемным родителям. А затем должна буду вернуться в дом своего отца.

И тут все начинается снова — приходят мысли о вине и боли. Хуже всего ночью, когда в приглушенном свете оживают мрачные фигуры на створках ширмы, стоящей возле моей кровати. Шипит паровой стерилизатор, дует из окна, и шторы колышутся, отбрасывая тени на гладкие блестящие двери. Другие женщины вздыхают и сопят во сне, а я лежу на койке, зажав рот кулаком, чтобы не закричать.

Я спросила добрую маленькую медсестру о своей сумке и пальто, и она принесла их и положила рядом с моей кроватью в металлический запирающийся шкафчик, где я могу до них дотянуться. Я дала ей узелок и попросила сжечь его вместе с малышкой, и медсестра взяла его, но по ее бегающему взгляду я поняла: ребенка уже нет и я никогда не узнаю, где он похоронен.

Когда медсестра ушла, я пощупала подкладку пальто, проверяя, на месте ли бумаги и деньги. К счастью, они были там же, куда я их зашила, вместе с моим маленьким дневником. Закончив писать, я спрячу его под подушку: если сестры заберут его, потеря будет сокрушительной. Этим страницам известно, как глупая шестнадцатилетняя девушка мчалась после школы домой, к своей маме, отмечала интересные передачи в «Радио таймс» и строила планы на лето, а потом ее закружил Хартленд и первая любовь. Эта девушка видела смерть, была изгнана и сбежала, а затем родила. Обо всем этом написано здесь. От меня должно что-то остаться. И если для меня еще не все потеряно, я должна снова обрести надежду.

Брайтон, 22 февраля 1960 года

Близится время моего возвращения к «Милосердным сестрам», и не думать об этом я больше не могу. Я очень устала, и с каждым днем усталость становится все сильнее. Мне кажется, только боль позволила мне выжить в те ужасные дни, и теперь, когда мое тело исцеляется, разум остается со всем этим один на один и стремится погрузиться в сонное забытье, чтобы я могла забыть о случившемся и о том, что мне предстоит. Это странная полудрема, серая мгла, где ничто не может меня коснуться, ничто не может приблизиться ко мне, где я плаваю в сумерках, невесомая и почти свободная. Однако в минуты просветления я знаю, что должна быть сильной — ради ребенка. Я не могу позволить себе роскошь этой серой мглы, этого забвения, поскольку даже после того, что со мной случилось, не могу расстаться со своим ребенком, ведь я уже потеряла одного из-за собственной беспечности и эгоизма. Я буду расплачиваться за смерть своей малышки всю оставшуюся жизнь, и знаю, что не прощу себя, если позволю забрать у меня и другую.

Мой план прост, настолько прост, что у него, наверное, нет шансов осуществиться, но это все, что приходит мне в голову. Предполагается, что завтра я вернусь к «Милосердным сестрам» вместе с ребенком. Однако вместо того, чтобы поехать туда, я отправлюсь на вокзал и сяду на поезд до Лондона. Я помню адрес дома в Далвиче, который дала мне одна женщина в общежитии, помню расписание автобусов и поездов, и к тому времени, как я буду в Лондоне, «Милосердные сестры» уже не смогут меня найти. Это мой последний шанс, и я молюсь, чтобы кто-нибудь в Далвиче смог мне помочь. У молоденькой медсестры (ее зовут Сара) я попросила еще одну простыню. Я не осмелилась сказать, зачем она мне нужна, из опасения, что Сара расскажет об этом сестре-хозяйке или кому-то еще; она ни о чем не спросила, но, судя по всему, догадалась, поскольку принесла мне не только простыню, но и небольшой пакет с подгузниками и двумя стеклянными бутылочками, наполненными водой, а также сухое молоко. Мне снова приходится собирать сумку, хотя сейчас в нее почти нечего класть, лишь мой дневник, фотографию мамы, мое свидетельство о рождении и деньги. Я собрала узелок с детскими вещами, замотала бутылочки в подгузники, чтобы они не звенели и не разбились. Из простыни я сделаю слинг для ребенка, который засуну под платье, а сверху, уходя, наброшу пальто. За последний год я очень похудела, а пальто мне велико, и я надеюсь, что не буду выглядеть слишком подозрительно.

Я постоянно чувствую усталость. Чувствую, как сползаю в серый полумрак, и мое тело кажется мне слишком тяжелым для этого мира. Оно не хочет бороться с гравитацией, не хочет стоять ровно — оно хочет соскользнуть, уползти, уплыть. Мое тело просит, чтобы я отпустила его в эту серость, где все кажется не важным, где все размыто и свободно. Может быть, таким образом оно исцеляется, и мне нужно внимательнее смотреть в будущее, чтобы оставаться в настоящем? Как сильно мне этого хочется! Хочется стряхнуть с себя воспоминания об этой ужасной ночи. Тяжело осознавать, что мой ребенок погиб из-за меня, что если бы я не ушла от «Милосердных сестер», моя девочка сейчас была бы жива, а из-за того, что я шла по снегу, пытаясь увидеться со своим любовником, чужим мужем, моей малышке пришлось умереть.