Записки карманника - Заур Зугумов

Я уверен, что большинство арестантов готовы были вообще поджечь всю тайгу вместе с лагерями и поселками, в которых жили в основном те же мусора.

Больше половины бригады, не считая сцепщиков, трактористов и разнорабочих, выезжавших на лесоповал, делилось на звенья, в которых было по три человека: пильщик, вальщик и сучкоруб. Как правило, это были высококвалифицированные лесорубы с большими сроками заключения, годами работавшие друг с другом. Каждое их движение было выверено до миллиметра. От этого, кстати, зависела порой жизнь каждого из них. Я уверен, что, работай они так на свободе, их награждали бы орденами и медалями за доблестный труд.

В бригаде, с которой мы выехали в тайгу, чтобы немного отдохнуть и развеяться, трудился известный на все управление сучкоруб по прозвищу Шаляпин. Уж и не знаю, за что его прозвали именно так, а не иначе, возможно, он еще и пел неплохо, но что касается ювелирного обращения с топором, то равных ему я не встречал никогда. Чинганчгук Большой Змей со всеми своим индейскими томагавками отдыхал по сравнению с виртуозом Шаляпиным. Низенького роста, с небольшой залысиной на голове, щуплый на вид, он оставлял впечатление хилого мужичка-замухрышки. Но стоило оказаться в его руке топору, как он тут же преображался в непревзойденного мастера своего дела. Даже лицо его, такое серьезное и сосредоточенное, начинало напоминать грозных воинов времен американского Дикого Запада.

Шаляпин был потомственным лесорубом из глухой таежной деревни в Сибири. В двадцатилетнем возрасте судьба забросила его в Карелию на заработки, с тех пор родная деревня снилась ему лишь по ночам. На вырубке он помахался на топориках с двумя местными отморозками и завалил обоих так, как валил вековые сосны и ели в родной сибирской тайге. Накатили тогда Шаляпину пятнадцать лет, и ушел, бедолага, по этапу в УСТИМЛАГ пилить все тот же лес. К концу его отсидки мы и встретились с ним.

В тот день на делянку к нашей бригаде заглянули лесорубы-канадцы. Ясное дело зачем: им нужны были кубометры, об этом они и вели переговоры с нашим десятником, шустрым малым – москвичом, бывшим студентом МГИМО, который неплохо изъяснялся на нескольких языках, в том числе и на английском. Перед тем как зайти в теплушку, иностранцы оставили свои топоры у дверей. Это были по нашим, советским, меркам очень хорошие и дорогие инструменты. Хоть и были канадцы наслышаны о том, что большинство русских нечисты на руку, но знали наверняка, что, когда они в гостях у босоты, с их имуществом ничего не случится. Они всегда доверяли нам и верили каждому нашему слову безо всяких бумажек и подписей. Это всех нас радовало и лишний раз напоминало о том, что мы – не разменная монета в руках власть имущих, а люди.

Во время переговоров возле дверей появился Шаляпин. Он искал зачем-то десятника, и ему сказали, что тот только что вошел в будку вместе с иностранцами. Шаляпин хотел было зайти, но замер у входа как вкопанный. С порога на него смотрели аккуратно сложенные в пирамиду топоры, блистая на солнце своей серебряной отделкой, как курки солдатских винтовок на привале.

Шаляпин даже забыл, зачем пришел. Взяв особенно приглянувшийся топор в руки, он стал разглядывать его с такой любовью и нежностью, что позавидовала бы любая кормящая мать. Он держал и гладил инструмент, будто малое дитя. Канадцы, как завороженные следили за ним в окно, не в силах оторваться от увиденного. Фактор загадочной русской души был налицо.

– Кто это? – спросил у десятника самый старший из лесорубов.

– Шаляпин, – не задумываясь ответил тот, но, спохватившись, объяснил, что к чему, и добавил с гордостью, что равных ему сучкорубов не сыскать во всем ГУЛАГе. Такой ответ, видать, пришелся по душе канадцам. Выйдя из теплушки, они познакомились с местной знаменитостью и разговорились с ним по душам. Десятник не успевал переводить их беседу, перешедшую со временем в профессиональный спор. Тут уже, побросав работу, собралась почти вся бригада, ибо пари, которое вот-вот должен был заключить Шаляпин, касалось всех без исключения. Главенствовала здесь даже не финансовая часть спора, хотя на кону были немалые деньги, а честь русского мужика-лесоруба.

В чем же заключалось пари? Один из канадцев утверждал, что его дед, потомственный лесоруб, мог наотмашь разрубить топором спичку вдоль. Сколько внук ни пытался повторить этот фокус, у него ничего не получалось.

– Так вот, – обратился он к Шаляпину, – если, как утверждают окружающие, вы такой знаменитый мастер, то, думаю, вам будет по силам эта задача. Я понимаю, – продолжал все тот же лесоруб, – что вам нужно немного набить руку. Поэтому, если вы согласны на мое пари, я даю вам три дня на подготовку.

Шаляпин спокойно и с достоинством выслушал перевод десятника, лукаво улыбнулся в усы, почесав затылок, посмотрел на окружавших его каторжан, и протянул правую руку, по которой с размаху тут же ударила мозолистая ладонь канадца.

В связи с предстоящей демонстрацией мастерства Шаляпина в лагере и его окрестностях стоял неимоверный ажиотаж. Я не зря сказал об окрестностях, потому что не только арестанты, но и легавые, жившие в близлежащем поселке и работавшие в зоне, узнав о происшедшем на повале, не стали чинить никаких препятствий Шаляпину. Наоборот, они как могли помогали тому, чтобы тот не ударил лицом в грязь перед иностранцем-капиталистом, а вышел бы победителем. Обычный спор двух работяг они, видать, решили превратить в очередную пропагандистскую акцию, сродни социалистическому соревнованию.

Начальник колонии лично следил все эти три дня за тем, чтобы Шаляпина никто не отвлекал от тренировок, чтобы он усиленно питался и вовремя отдыхал. Что касается инструмента, то, думаю, нет нужды говорить о том, что он у каторжанина-лесоруба всегда был в образцовом состоянии.

У меня, по совести говоря, относительно этого самого инструмента с самого начала их спора закрались некоторые сомнения. Как можно умудриться таким вот колуном разрубить спичку вдоль, если само острие топора было немногим ее тоньше?

Наконец настал долгожданный для всех третий день после заключения пари. На поляне возле аккуратно срезанного и отполированного чуть ли не до зеркального блеска пенька собралась уйма народа. По приказу начальника вырубки на целый час была прекращена работа всех бригад, находящихся на лесоповале.

– Ничего, отработают потом, никуда они не денутся. Ведь не каждый же день такое удается увидеть! – говорил он майору, начальнику нашего конвоя.

По этому поводу на вырубку съехались все иностранные лесорубы, которые работали тогда в округе, – японцы, финны, болгары, ну и, конечно же, канадцы были здесь все до единого. Мусора тоже почтили нас своим присутствием. Начальник колонии, начальник отряда и заместитель начальника по режиму даже вызвались быть рефери вместе с несколькими пожилыми дровосеками иностранцами. Здесь же присутствовали и начальник конвоя с десятком солдат, и какие-то менты из управления, которых я раньше не видел.

Шум и гвалт вокруг стоял неописуемый. Казалось, что сейчас должно начаться какое-то необычное цирковое шоу. Когда страсти разгорелись до предела и готовы были выплеснуться наружу, на поляну наконец-то пожаловал сам виновник всей этой кутерьмы.