Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Предварительный диагноз («бронхит левого легкого, разрыв старого легочного шрама», чем объяснили кровотечение, а также «тени в легких и подозрение на туберкулез») Оруэлл на первых порах воспринял легкомысленно. Тому же Спендеру сообщил: «Я опасаюсь, что это туберкулез, как они говорят, но все-таки думаю, что это просто очень давние поражения легких». Две недели спустя, в письме к Джеффри Гореру, храбрясь, написал: «Мне намного лучше… и на деле я сильно сомневаюсь в том, что со мной всё плохо». К тому времени врачи пришли к выводу – так показали анализы, – что это все-таки не ТБЦ, а «бронхоэктаз левого легкого с неспецифическим фиброзом правого легкого». Они изменят потом это мнение, и окончательный, но, кажется, не озвученный пациенту диагноз будет все-таки «туберкулез». Пока же, установив бронхоэктаз, ему прописали инъекции витамина D, а из «интеллектуальных» занятий… кроссворды. Ну, и чтение, немножко. К «литературному труду», сказали, он сможет вернуться разве что месяца через три. Это расстроило его больше всего: он ведь признался уже Эйлин, что «книга кипит в его голове…». Тот самый роман – «Глотнуть воздуха»…

Радовали лишь отклики на вышедшую книгу «Памяти Каталонии» – газеты с рецензиями регулярно привозила Эйлин. Про Observer я уже сказал, Manchester Guardian подчеркнула «классическое обособление» автора в описании ужасов войны. А Тоско Файвел, еще один знакомец его, посчитал книгу отправной точкой «нового гуманистического левого движения». Из враждебных откликов прозвучал лишь дурацкий упрек: почему автор не поинтересовался («не потрудился» узнать) мнением и другой стороны – то есть франкистов, почему не написал об их «мотивации и целях».

Вал рецензий вселял жизнь. Обрадовал Оруэлла и Джеффри Горер в Time and Tide, и боевой товарищ Джон Макнейр в New Leader, и Филипп Мэйрет в New English Weekly, и Макс Плауман – тоже приятель – в News of the World. Стивен Шварц в далекой Америке назвал книгу чуть ли не «дантовским отсветом»: райское видение Барселоны, потом «чистилище окопной жизни» и наконец – «уничтожение мечты в аду коммунистического террора». Подобное «религиозное измерение истории (воплощающее в себе сострадание)», написал Шварц, и разозлило «языческих сталинистов». Это, кстати, подчеркнет и наш современник Гордон Боукер, заметив, что книга – «не просто блестящая работа», но «яркое выражение социализма Оруэлла, который был больше вдохновлен христианством, чем Марксом»…

Впрочем, несмотря на хор восторгов, Оруэлла сразила нераскупаемость книги. Через три месяца выяснилось, что из полутора тысяч экземпляров проданными оказались лишь несколько десятков. Это так удивило его, что он попросил Леонарда Мура подтвердить сообщение. А когда всё подтвердилось, решил, как сказал Эйлин, что это «происки Голланца и его друзей». Ошибся, думаю, с этим «диагнозом».

Судьба востребованности книг – не просто интересный и отдельный вопрос, но загадка из загадок. С формальной точки зрения «читательский провал» книги Оруэлла был понятен. «Журналистская лабуда» – обычная документальная книга «на злобу дня», такие при любой погоде выходят сотнями, и глаз покупателя лениво пропускает их на прилавке, уловив по заголовку, о чем, собственно, речь. Кроме того, Испания и все треволнения, связанные с ней, уже «прошумели» над Англией; обывателя волновали иные события: мюнхенский сговор, случившийся 28 сентября 1938 года, беспомощность загнувшейся Лиги Наций, оккупация Гитлером Чехословакии. А с неформальной? Почему при жизни автора, за долгие двенадцать лет, было продано лишь 600 экземпляров, а после смерти, со второго издания книги в 1951 году, она стала вдруг столь популярна, что по ней – по документальному тексту! – ныне спектакли ставят?! Что это? Отсвет посмертной славы писателя? Или преждевременность выхода самой книги? Ведь когда грянула холодная война пятидесятых, названная именно так и предсказанная именно Оруэллом, – востребованность ее и не могла не вырасти? Он и в ней обогнал время: книга была выражением позиции «третьего» в споре двух, в ней был независимый взгляд на непримиримую схватку двух систем – капитализма и социализма. Явленная, доказанная ложь и тех, и других. Тот «третий путь», который только-только начинают осторожно искать ныне. И если Ричард Рис сравнил «Памяти Каталонии» с другим шедевром ХХ века, книгой Дэвида Джонса «В скобках»[41], то я, разворошив память, могу сопоставить ее лишь с одной – тоже журналистской и тоже о крупнейшем политическом событии века: с книгой Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Такой, наверное, и должна быть публицистика, и только так и следует писать!..

Это чуяли, это понимали пока только друзья Оруэлла. Сказать, что его не забывали в больнице, – ничего не сказать. В санатории (а в нем имелся чудный парк, свой розарий, какая-то кедровая аллея) побывали и Сирил Коннолли со Стивеном Спендером, и Дуглас Мойл, и Реджинальд Рейнольдс, и Джек Коммон, и Макс Плауман. Последний явился однажды с незнакомцем, тоже выпускником Итона и писателем Леопольдом Майерсом. Этот окажется в окружении Оруэлла типом редким: и натуральный богач, не считавший денег, и истый марксист по убеждениям.

Возможно, под влиянием Майерса в атмосфере, в «воздухе» горячих споров с друзьями как раз о месте писателя в «драке», под впечатлениями от долгих разговоров о политике Оруэлл еще в июне 1938 года и вступил в Независимую рабочую партию, под знаменами которой воевал в Испании. На письме с просьбой о приеме его в НРП стоит дата 13 июня – этим числом обозначен и членский билет его, хранящийся ныне в архиве Оруэлла. Он просто хорошо помнил программные установки НРП еще 1935 года, где говорилось, что политика ее «имеет в виду всеобщую стачку, чтобы остановить войну, – и социальную революцию на случай, если война произойдет…». Так что радикализм его, несмотря на разочарование в СССР, был по-прежнему «красного цвета»…