Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Действительно, я недавно поделился с ним одним детским воспоминанием. — В доме моих родителей иногда случались утренние приемы. Приходили желающие поздравить или просто воскресные гости, какой-нибудь дальний родственник с женой и детьми, болтающими по-иностранному, потому что они только что вернулись из-за границы; Фрица, молодого забойщика скота, тоже так угощали, когда он приехал из Небеля с траурным венком для скончавшегося сапожника Бонина. — Навестить роженицу не приходили: я был единственным ребенком; о выкидышах или мертворожденных детях мне ничего не известно. — Поводы к визитам казались мне столь же непонятными, как обычаи, связанные с чуждой мифологией. В то время не моя воля определяла превращение обычного утра в священный час приема гостей — а какая-то поистине незримая сила, сокровенный закон, повергавший меня в изумление, — и ритуал, который в таких случаях развертывался, всякий раз внушал мне благоговейный страх. — В тончайших бокалах подавали «Слезы Христовы». Гости рассаживались вокруг маленького столика (так это обычно бывало) и лакомились миндальными пирожными под названием львиные лапы, наполовину покрытыми шоколадом. Дамы присаживались к столу, не снимая шляп. Они непрерывно говорили какие-то слова, ничего не значащие. Перчатки они клали куда попало и после не могли вспомнить, где их оставили. По достижении определенного возраста мне уже разрешалось попробовать вина. Моя мама была доброй и не настаивала на дотошном соблюдении принципов. Я макал кусочек пирожного в вино, чтобы продлить удовольствие от странного жгуче-сладкого напитка. «Ты опьянеешь, — произносил мимолетно-улыбчивый голос. — Макать пирожное в вино — от этого голова пойдет кругом».

Так проходил этот праздник. Он повторялся часто, на протяжении многих лет. Мало-помалу он утрачивал в моих глазах религиозный смысл. На смену «Слезам Христовым» мог прийти красный портвейн, но это лишь означало, что при покупке родители предпочли вино из другого сорта винограда…

Внимательность Аякса чрезвычайно тронула меня. Я отхлебывал вино и возвращался долгим путем в свое детство. Но родительская гостиная, куда я в конце концов попал, казалась совершенно пустой. Люди, которые там собрались, не имели ни лиц, ни кистей рук. Облегавшие этих людей неотчетливые одежды были настолько непрочными, что избегали любого соприкосновения в пространстве. Я узнавал только шляпы (капоры и другие: большие, как тележные колеса, со страусовыми перьями), перчатки и рюмки{195}. Голоса оставались беззвучными: я воспринимал лишь слова, скорее написанные, чем произносимые вслух. Объективный вкус теперешнего вина не мог колдовским образом вернуть мне небесный напиток тех давно ушедших времен.

— Разве в доме твоего дяди никогда не устраивались утренние приемы? — спросил я Аякса.

— Нет, — отозвался он. — Я вырос в доме добропорядочного ханжи. Он бы счел такое опасным излишеством. Он был как палка, как сухая ореховая палка.

Я попытался смягчить такое его суждение.

Аякс ответил:

— Ты его не знал. Он был красивый человек, внушающий людям симпатию: веселый и открытый, но глупый. Все его мудрые изречения я мог бы с тем же успехом прочитать в книгах или в газетах. Он удачно функционировал только в супружеской постели — да и то лишь в полной темноте.

Я больше не пытался возражать.

— Мне такие утренние отклонения от привычного распорядка доставляли чистейшую радость, — сказал я.

Гряда туч, более тяжелая, чем серое небо, подплыла ближе и излила свою текучую ниву над нашим домом и окружающей пустошью; стало заметно темнее. В этих почти вечерних сумерках я видел руку Аякса, неподвижно лежащую на столе. Она была (я это уже знал) костистой и довольно большой, ухоженной и все же покрытой скорее загрубелой, чем мягкой кожей. Я и прежде ее часто видел, но никогда не рассматривал, не пытался сравнить с известными мне руками. Она напомнила мне сейчас выветренную лотарингскую крестьянскую руку каменного Адама из церкви в Мо

{196}. Я понял, что и рука Аякса старая — гораздо старее, чем сам этот двадцатичетырехлетний человек. Она когда-то корчевала леса и направляла в другие русла ручьи, таскала камни и держала рукоятку плуга, стегала кнутом челядинцев и потрошила оленей, с трудом водила по бумаге пером и гнула металлические винные кубки, воевала, затевала ссоры и предпринимала трусливые попытки бегства. — Пусть даже имя Фон Ухри занимает отнюдь не почетное место в Готском альманахе{197}, потому что рука эта никогда не протягивалась вперед, чтобы загнать полк солдат на поле боя, в смерть, ради какого-то человека или мировоззрения… или потому что взгляд могущественного владыки никогда не падал на захудалое поместье, где обладатель такой руки жил своей жизнью, более или менее насыщенной, — все равно ее, этой руки, форма складывалась на протяжении многих сотен лет. — Я поспешно выпил второй бокал Слез Христовых. Потом снова принялся рассматривать руку и нашел теперь, что это рука насильника, напоминающая волчью лапу.

Я тем не менее сказал:

— Я хотел бы, чтобы мы в большей мере стали друг для друга товарищами.

И дотронулся до его руки, взял ее, прижал к своему лицу, прикоснулся к ней губами. Я ждал, что рука тотчас отстранится от меня, и потому исполнил желание сердца лишь поверхностно, как некий церемониал. Но Аякс оставил мне руку. Видимо, не считая ее ни особенной ценностью, ни своей неоспоримой собственностью. Он словно отделился от нее — и она, неподвижная, осталась лежать на моем отпрянувшем лбе, как нагретый камень.

Он произнес наконец:

— За мною дело не станет.

Потом это мгновение пролетело. Я опять слышал громкий плеск извергаемой водосточным желобом воды. Зубы Аякса откусили кусочек миндального пирожного. Я сделал то же самое. Мы помогли миндальным крошкам спуститься в желудок, сполоснув рот вином.

— Я бы хотел, чтобы ты сейчас сыграл мне новую сонату, — сказал Аякс спустя какое-то время.

Я тотчас поднялся, прошел в свою комнату, оставил дверь открытой и сел к роялю. Я уже играл эту вещь раньше; но сегодня исполнил ее с таким пылом, так безошибочно, да еще со шлифовкой последних изменений, что моя игра уподобилась первому принесению младенца в храм. Я сам был поражен мягкой податливостью разветвляющихся во все стороны фигур; меланхоличные зеркальные отражения радости, как и трагические мгновения, которые я не захотел или не смог исключить, были обвиты усиками надежды; некий прозрачный источник изливал свои мажорно-чистые воды на все части сонаты. Я уже сам все это подзабыл, поскольку последние дни полнились для меня более темными звуками духовых инструментов; — и вот опять у моих ног плещется эта вода, в которой мы могли бы утонуть; опять — эти призрачные звуки времени, не принадлежащего мне, и страшный непроницаемый хаос судеб, вершащихся во всех уголках и закоулках мира. Ничего не знать и ничего не претерпевать…