Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

— Внешних признаков праздника недостаточно, чтобы между людьми, живущими под одной крышей, исчезла атмосфера повседневности; тут нужна еще внутренняя готовность.

— Необходима и твоя готовность, — сказал он с нажимом, — не только моя.

— Договорились: за ней дело не станет, — пообещал я. — У тебя не будет повода для жалоб.

— Прежде — не то, что после, — скептически отозвался он. И зажег сигарету.

— Впрочем, — заговорил он снова, — сегодня еще твой день; и меня порадует, если ты захочешь распить на пробу бутылку вина, которое я купил.

Я засмеялся.

— У меня наготове бутылка легкого бордо. Оно, правда, не совсем прозрачное. Но, думаю, вполне приемлемое.

Он вышел, вернулся с бутылкой и графином и начал процеживать вино. Снаружи шумел дождь. От окон тянуло холодом. Но вино нас согрело. Аякс заботливо набросил мне на плечи плед; сам забрался на стул с ногами, поджав колени: не потому, что мерз, а просто в этот вечер ему казалось излишним сидеть на стуле как положено.

Как же приятно пить вино, когда мы хотим покоя, а со своими мыслями играем как бы невзначай! Материя, еще недавно казавшаяся варварской, становится прозрачной. И мы на протяжении часа обходимся без разочарований.

* * *

Дождь, похожий на мелкую пыль, все еще моросит. Случилось много чего. Время близится к вечеру. Сегодня день нашего праздника на двоих. В печи горят березовые поленья. Вот уже час, как я, в одиночестве, жду Аякса. Он в своей комнате. Я — в своей. Я жду его целый час, но он не пришел. Случилось много чего. В нашей с ним взаимной готовности обнаружилось некое несоответствие. Я не отваживаюсь обвинять его. Может, это я — тот, кого следует обвинять. Мы с ним не похожи друг на друга. Мое доверие к нему меньше, чем его доверие ко мне. А может, все обстоит по-другому, и доверие тут вообще ни при чем. Я хочу попытаться — так добросовестно, как смогу, — восстановить в памяти события этого дня: картины, слова, все прочее, о чем знают мои чувственные ощущения. — — —

Когда я проснулся, в печи уже горел огонь. Аякс, наверное, передвигался по дому тихо, как кошка. Когда он меня разбудил, воздух полнился теплом с привкусом гари. Первым, что я увидел, были серые тучи, бледный цвет дождевых потеков за стеклом… и, рядом с моей кроватью, Аякс, чье лицо сияло многообещающе, радостно и лукаво. Я разглядел в тот момент (прежде я о подобных вещах не задумывался), что лицо у него не такое приятное, как было у Тутайна: лицо Аякса расщепляла некая двойственность, но как раз поэтому оно соблазняло на любопытство — на желание узнать причину расщепленности. (Я, значит, в первый раз попытался прочитать что-то с его лицевых мускулов, с костей, спрятанных под кожей, со слегка выпуклых губ и с тех образований из плоти, которые — на удивление плоско и без теней — окружали его светло-карие глаза. Скулы у него были выступающими и казались очень древними по конструкции. Они, может, на протяжении тысячи лет были характерны для представителей Аяксова рода, внешне не менявшихся, кто бы ни подмешивал свое семя к их крови.) Оно меня притягивало, это лицо, потому что имело такие архаичные формы и на нем отчетливо выделялись только рот и подбородок, по-негритянски женственные. (Я знаю, такое впечатление сформировалось всего за несколько секунд; я не имел возможности продолжить наблюдения. Это было лишь приятное обогащение моих впечатлений в момент пробуждения: узнать наконец, где проходит разграничительная линия между двумя телесными мирами. Эта минута дала мне шанс рассмотреть лицо Аякса без робости: потому что оно внезапно показалось мне знакомым и наделенным отчетливыми чертами — которые впервые стали видны именно теперь, — отличающими его от лица Тутайна. Я сразу подумал, что, наверное, несколько секунд назад видел во сне лицо Тутайна, представшее передо мной как бы для сравнения, — хотя и сам сон, и его содержание уже забылись.)

Аякс сказал: «Для почину!»; и подал на подносе два рюмки с ликером Cordial Médoc, для себя и для меня.

Стоило мне поднести рюмку ко рту, вдохнуть аромат напитка, как во мне ожило то утро, когда Тутайн налил такой же ликер в стаканы для воды. (С напрасным самоуничижением, с тайным ощущением грусти и стыда, с упрямым нежеланием понять, что, собственно, происходит — а ведь я мог бы хотеть, я хочу, по крайней мере сейчас, чтобы тогда я оказался по-настоящему греховным, — я удивлялся Тутайну, нашедшему удачное средство, чтобы облегчить тягостную минуту.) Нам бы надо было полностью признать друг пред другом это исступление: исступление, которое я никогда не мог вполне оценить, потому что Тутайн превзошел его магический смысл совершенным позднее обменом нашей крови. — (Вот теперь я опять устыдился безудержности нашего тогдашнего деяния, устыдился снова! — Какое неумное, безлюбое, уродливое предательство! — Тогдашнее желание давно покинуло меня; тогдашнее ощущение причастности к заговору сейчас едва во мне теплится; мое нынешнее чувственное восприятие не одобряет тогдашнего низвержения в бездонность.) Мне представились плотно сжатые губы лежащего в гробу Тутайна, и меня вполне устраивало, что они плотно сжаты, потому что они в таком виде не выдадут тайну: на что мы с ним когда-то были способны. Я больше не вассал Безусловного. Сегодня это было доказано. Рот Лежащего-в-гробу, негритянский рот Аякса свидетельствуют против меня. Они намекают, что возраст меня изменил. Или — что я с самого начала был жалким трусливым ничтожеством. (Сегодня я менее, чем когда-либо, способен себя оценить. В глазах моего сознания стоят золотые дукаты; эти глаза ослеплены светящимися золотыми колечками, сверкающей чеканкой сосков. Я имею в виду отвратительную атаку — из засады — на мое чувственное восприятие. Труп Тутайна подвергается расчленению —) Я должен во что бы то ни стало сохранить самообладание. Я решился записать здесь все, что произошло. Мне нужно воспроизвести лишь несколько часов. Я должен обуздать свою безудержную фантазию, свое изумление по поводу Аякса и себя самого. Я вовсе не испуган. Я только неспокоен — совершенно выведен из равновесия из-за этого неспокойствия.

Багровый румянец разлился по моему лицу. (Я устыдился собственного прошлого, о котором вдруг вспомнил: как если бы Аякс мог догадаться, насколько оно неопровержимо.) Я поспешно выпил ликер, протянул Аяксу пустую рюмку. И отвернулся от него, лег на живот, чтобы спрятать лицо. — То высочайшее чувственное удовольствие, что оправдывает столь многое, я — в то время — не испытал. (Я его и не желал для себя… я колебался… как всегда… только яды могут преодолеть мою самодовольную слабость.) Я даже не знаю, насладился ли им Тутайн. (И тем не менее я чувствовал себя застигнутым врасплох.) Ох, это, наверное, прозвучит странно: я постоянно пытаюсь найти убедительную причину искривления моего жизненного пути. Речь не идет о раскаянии — скорее какое-то томление, почти невинное, молит об объясняющем слове. Я вижу себя — юношей, а не таким, каков я теперь, — и слышу, как я задаю вопрос: почему я должен свернуть влево{190}? — Да, почему мне пришлось выбрать именно этот путь? Ведь горизонт, до которого мы мечтаем добраться, по всем направлениям отстоит одинаково далеко от нас. (Может, я с самого рождения был слаб по части радостей и силен в печали; или, может, так повлиял на меня коварный люк погреба.) Я разделил судьбу Тутайна, который из-за совершенного им убийства был обречен на вечное томление без возможности исполнения желаемого. (Может, такова судьба всех людей. Только путь — к отречению от радостей и к разочарованиям — у каждого свой. Алчность расчленяет нас; любовь подвергает непрестанным мукам. Когда мы хотим чего-то, нам этого не дают; когда мы сами даем, у нас это не принимают. Конечно, стол накрыт для всех{191}; но нам не нравятся выставленные на нем угощения. Мы пребываем в неведении, пока другой человек своим поведением решает нашу судьбу.)