Stabat Mater - Руслан Козлов

Спускаюсь по лестнице, выглядываю из открытой двери главного входа. Заграждения перед нашим крыльцом полицейские выставили еще утром. Так что мы уже, можно считать, в осаде. Официально у родителей есть еще полдня, чтобы увезти детей из хосписа. Каждые полчаса об этом напоминает в мегафон носатый майор – начальник полицейского кордона. Но все, кто решили уйти, ушли еще вчера. Наши охранники тоже сбежали. Их места заняли двое друзей Славы – Лёнькиного отца. Ни у кого из них нет детей с СГД, но они когда-то служили со Славой в воздушном десанте. Они и сейчас относятся к нему как к командиру, называют Батей. Вчера я на минутку выбегала на улицу – смертельно захотелось курить – и видела, как Слава и его друзья ходили вокруг хосписа и оценивали слабые места, через которые наш черный замок могут атаковать. Неужели они и правда считают, что нас посмеют вышвырнуть силой?.. Сейчас полицейских перед хосписом – человек двадцать, но внутрь не суются.

Без четверти час. Через пятнадцать минут Слава, Мария и отец Глеб должны выступить перед журналистами. Но полицейские никого к хоспису не пускают. По ту сторону барьеров толпится много народу. Сколько среди них журналистов, понять трудно. Есть люди с микрофонами. Вижу, что некоторые уже вещают что-то перед камерами, тычут пальцами в сторону хосписа. Полицейские никак на это не реагируют. Только носатый майор нервно кричит что-то в телефон – видно, обсуждает со своим начальством, как поступить. Отдельной группой на опушке елового бора стоят нацгвардейцы в черной униформе. На их головы натянуты мешки с прорезями для глаз и ртов. Поодаль сложены железные щиты и какое-то барахло – тоже черное.

Вижу, что толпу, как ледокол, рассекает кто-то большой и тяжелый. С удивлением узнаю Костамо. Он добирается до заграждений и пытается раздвинуть барьеры. Двое полицейских не дают ему пройти. К месту прорыва спешит носатый майор, начинает что-то сердито говорить. До меня долетает голос главврача:

– Срать на ваш приказ! Я тут начальник!

Он машет перед лицом майора своим пропуском. Майор кивает, приказывает убрать барьер. А потом что-то говорит вслед Костамо, но Яков Романович, не оборачиваясь, отмахивается:

– В жопу! Сами разберемся! – и идет к крыльцу.

Ввалившись в дверь, главврач видит меня:

– Ну ты… как тебя… Фомичева! Ты что устроила в моем хосписе, а?!

Я невольно отшатываюсь.

– Докладывай! – орет Костамо.

– Что докладывать?..

– Сколько детей осталось?

– Девятнадцать.

– А наших сколько?

– Трое врачей и трое сестер… И еще Саша-Паша…

– Значит, семеро, – рычит главврач. – Я думал, будет меньше… Зорин здесь?

– Нет.

– А Дина?

– Здесь, конечно.

– А родителей сколько?

– Не знаю, человек тридцать, наверно…

– Что у тебя с лицом?

– Упала.

– Гм… – Яков Романович недоверчиво смотрит на мою живописную физиономию. – Нос цел? На рентген ездила?

– Ездила. Цел. Да ерунда, заживет… Яков Романович, что вы собираетесь делать?

Он смотрит на меня и вдруг улыбается. Его улыбку я вижу, наверное, впервые.

– Эх, Сорванец, – говорит он. – Сразу видно, что не знакома ты с революционной теорией. Если восстание нельзя предотвратить, его надо возглавить… А ты, похоже, будешь у нас за Гавроша, а?

К нам подходит Лёнькин отец, протягивает Якову Романовичу руку:

– Значит, и вы с нами?

– Это вы со мной, любезные мои, – сурово говорит Костамо. – И поскольку речь идет о здоровье детей, будете делать что скажу!..

Я оставляю их и поднимаюсь по лестнице. На верхней ступеньке стоят отец Глеб и Ваня. Вижу, что Ваня читает что-то в телефоне и растерянно бормочет:

– Да как же… Почему… Ерунда какая-то…

– Что случилось? – говорю я, подходя к ним.

Ваня хочет дать мне телефон, но его рука повисает в воздухе.

– Можно? – спрашивает он отца Глеба.

Тот пожимает плечами:

– Ну почему же нет…

Ваня протягивает мне телефон, и я понимаю, что это телефон отца Глеба. Вижу на экране снимок какого-то документа. На нем – купола, кресты, витиеватые буквы «Русская Православная Церковь». Приближаю текст: «За проявленное своеволие и антиобщественную деятельность Указом Святейшего Владыки Софрония Вы запрещаетесь в священнослужении без права совершения каких-либо священнодействий, ношения облачений и наперсного креста вплоть до рассмотрения Вашего дела Церковным Судом…»

Отдаю телефон отцу Глебу:

– И что это значит?

– Это значит, я больше не служу в нашем храме. И нигде не служу, – отец Глеб печально улыбается. – Это значит, что я поп-расстрига. Анаксиос!..

– Это что еще за анаксиос? – Я перевожу взгляд на Ваню.

– Это «недостоин» по-гречески, – растерянно отвечает он. – Так кричат священнику, когда его лишают сана.

– А раньше еще и палкой гнали из храма. – Голос отца Глеба кажется спокойным, но по глазам вижу, как ему тяжело.

По коридору от Алешиной палаты идет Мария. Через ее руку перекинуто пальто. Это значит, она понимает: в хоспис журналистов не пустят, придется выйти улицу. Но позволят ли нам сказать хоть слово?

Пока с Алешей останется Дина. Но если Алеше станет плохо, она сразу позвонит мне, и мы, бросив все, побежим обратно в палату.

– Мария Акимовна? Вы? Вот уж кого не ожидал…

Это Яков Романович поднимается к нам из вестибюля. Тут же понимает, что ляпнул бестактность, и пытается исправиться:

– В том смысле… ведь вы никогда…

– Ничего, Яков Романович, – усмехается Мария. – Я и сама от себя не ожидала… Но главное, что вы здесь. И может быть, даже выйдете сейчас вместе с нами к журналистам…

Замечаю на лице Костамо замешательство – для него все развивается слишком стремительно. Он опускает голову и басит:

– Конечно, выйду. Я сюда не прятаться пришел…

Вижу, как он набычился, помрачнел, но потом – словно выпустил из себя что-то, глубоко вздохнул, расправил плечи, выпятил живот… За последние дни я не раз видела подобные преображения – когда люди отбрасывали сомнения и решались. И на какое-то мгновение удивлялись себе, только теперь понимая, как давил их, как пригибал к земле привычный груз страха и безволия, который они наконец сбросили.

На крыльцо выходим все: Мария, Слава, его друзья-вэдэвэшники, отец Глеб, Костамо, врачи, сестры, родители. Неожиданно среди нас оказывается молодой католический священник, которого я несколько раз видела в нашем хосписе. Родители, не поместившиеся на крыльце, толпятся в распахнутых дверях. В хосписе остались Дина, дежурный врач, сестра в терминальном и несколько родителей, которые сидят с детьми.