Дитя Всех святых. Перстень со львом - Жан-Франсуа Намьяс

— Нет, со служанкой.

Жан похлопал его по плечу.

— Вот тут я скорее узнаю своего братца-рыцаря! Ты преследовал ее сквозь череду пустых комнат. Она искала спасения, но не находила… Или же все это произошло на природе. Ты валишь ее в кусты…

— Да умолкни ты, наконец! Она была старше на десять лет и уложила меня в постель, как младенца!

Жан поперхнулся, осушая свой стакан. Жилетта снова взяла слово.

— А твоя английская невеста… Ее как зовут?

Франсуа напрягся. Не нужно впутывать во все это Ариетту. Если он произнесет ее имя, он изменит ей по-настоящему и Жилетта станет ему противна. Он отказался отвечать. Сделав еще одну попытку, Жилетта больше не настаивала. Она улыбнулась Франсуа.

— А я? У меня ты ничего не спрашиваешь?

— Что я должен у тебя спросить?

— Люблю ли я кого-нибудь, например… Я полюбила тебя сразу же, едва ощутив твои пальцы на своей коже. Это было… словно какой-то колдун коснулся меня своей волшебной палочкой…

Больше Жилетта не успела ничего сказать. Жан прервал ее, обратившись к Алисон:

— А ты, Идол мой, любишь ли меня?

Алисон усмехнулась:

— Я всех мужчин ненавижу. Для того и создана шлюхой: чтобы заставить их раскошелиться.

— Что они тебе такого сделали?

— Не скажу… А сам-то ты любил какую-нибудь женщину?

— Не знаю, как тут можно ответить, не солгав.

Больше из Жана не удалось ничего вытянуть. Настал черед Томассы. Она спросила у Туссена, откуда у него такое имя. А, услышав ответ, простодушно заключила:

— Выходит, ты не знаешь своих родителей?

— Нет, знаю.

Как ни тихо говорил Туссен, Франсуа расслышал его слова и вздрогнул. Он повернулся к своему оруженосцу.

— Как такое возможно?

Туссен показал на свое лицо.

— Видите, какой я смуглый и какие у меня волосы черные, прямо как у сарацина? Удивляться нечему: отец у меня и вправду был сарацин.

— Сарацин!

— Он попался в плен какому-то военачальнику. Тот привез его в Сен-Мало и подарил как раба епископу. Моя мать была служанкой у того в доме. У нее оказалось достаточно мягкое сердце, чтобы сжалиться над судьбой бедняги, но не настолько, чтобы позаботиться о моей: когда я родился, она просто оставила меня на церковной паперти.

— Откуда ты все это знаешь?

— От другой служанки.

— Выходит, тебе известно имя своей матери?

— Да. Но я никогда не произносил его вслух. Позвольте же, господин мой, и впредь не называть его.

Туссен был явно взволнован. Франсуа решил оставить его в покое. Он поднялся и увел за собой Жилетту. Остальные последовали его примеру, не подвергая расспросам Томассу, которая, впрочем, вряд ли могла многое о себе сообщить.

***

Очутившись в комнате с Жилеттой, Франсуа ощутил прилив какого-то странного счастья. Он находил ее признание восхитительным. Не то чтобы он испытал к ней новое чувство… Это по-прежнему было исключительно чувственное влечение, но сам факт, что Жилетта его любит, делал ее еще более желанной. Франсуа вдруг неудержимо захотелось одарить ее всей своей щедростью. Как и накануне, они улеглись прямо на пол, на ковер из мехов, и их наслаждение было еще неистовее, чем в предыдущую ночь.

Потом они долго сидели, глядя друг на друга. Жилетта опустила глаза. Поколебавшись, она набралась, наконец, храбрости.

— Когда приезжает твоя невеста?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Ответь, пожалуйста.

— Думаю, ей позволят уехать, когда король Иоанн вернется из Англии.

— А до того времени ты останешься в Париже?

— Конечно.

Жилетта обвила рукой его шею.

— Забери меня отсюда! Мне не нравится, что мы видимся здесь. Я бы хотела, чтобы мы жили в настоящем доме.

Франсуа улыбнулся. Идея ему понравилась. Он предложил:

— Прямо напротив собора Богоматери!

Жилетта не спускала с него глаз.

— Да! А завтра пойдем туда погулять!

Делать было нечего — Франсуа опять сказал «да». Жилетта обвилась вокруг него и закрыла глаза. Она вообразила себе, как англичане заточили короля Иоанна в неприступную крепость и окружили ее стеной более высокой, чем кафедральный собор, и рвом более глубоким, чем море… потом еще одной стеной и одним рвом, и еще, и еще… Она улыбнулась и заснула. Никогда французский король не вернется из Англии, никогда…

***

На следующее утро в городе по-прежнему царило оживление. Простонародье, студенты и зажиточные горожане с одной стороны и люди дофина — с другой готовы были схватиться врукопашную. Учитывая последние события, казалось маловероятным, что лекции состоятся, и Жан решил сопровождать Франсуа с Жилеттой. К ним захотели присоединиться и Алисон, и Туссен с Томассой. Вот так, взявшись за руки, вшестером, они и покинули заведение мадам Гильеметты.

Обстановка на улицах была напряженной. Люди совершенно изменились; они возбужденно переговаривались, сбиваясь в кучки на перекрестках или возле лавок. Казалось, даже бродячие торговцы как-то по-иному выкликают свой товар. Жан обратил на это внимание Франсуа:

— А Париж-то лихорадит.

Как и накануне, Франсуа жадно втягивал в себя воздух Парижа. То, что сказал Жан, было правдой. Потрясающе! Мощная жизнь города била через край, и, что странно, люди даже в своем гневе казались счастливыми; нищие забыли на время свое убожество, у бездельников появилось дело, у глупых — мысли, а у самых униженных — мимолетное ощущение собственной значительности.

Франсуа спросил:

— Куда пойдем?

— Сегодня суббота — пойдем в ряды.

Парижские торговые ряды — крытый рынок — располагались поблизости от кладбища Невинно Убиенных Младенцев и были, без сомнения, самым большим постоянным рынком Франции. Торговля там велась ежедневно, а по субботам все лавочники столицы обязаны были, закрыв свои лавки, торговать исключительно в рядах, поскольку король получал налог со всего, что продается там в этот день.

Идею Жилетты охотно поддержали. Шестеро гуляк покинули остров Сите, перебрались на правый берег, прошли вдоль кладбища Невинно Убиенных Младенцев, не заходя туда, и вышли на площадь Шампо, где и располагались торговые ряды.

Франсуа ослепило обилие красок: площадь Шампо была вотчиной торговцев цветами и перьями. Те соперничали друг с другом яркостью и превращали это место в маленький рай. Оттого зрелище, которое там разворачивалось, казалось еще ужаснее.

Дело в том, что на площади Шампо возвышался один из двух позорных столбов Парижа. К нему-то сейчас и привязывали женщину лет двадцати пяти, которая отбивалась как одержимая. Франсуа был поражен ее красотой. Туссен куда-то скрылся: вид позорных столбов и прочих мест казни вызывал у него не слишком приятные воспоминания. Палач орудовал с помощью совсем молодого человека — без сомнения, своего сына. Наконец на помост поднялся пристав и развернул пергамент.