Тень всадника - Анатолий Гладилин

Я сделал обиженную рожу и заткнулся. И добился нужного эффекта. Дженни забеспокоилась и искоса на меня посматривала.

Как обычно, перед сном она принимала ванну. Как обычно (редкая привилегия!), я тер ей спину. В полном молчании. Высушил полотенцем, отвел в спальню. Вообще-то, за насмешки над старшими ее полагалось жечь каленым железом. Наверно, она намеревалась ублажить меня другим способом. Методично я "клеймил" ее своими губами с ног до головы, не пропуская ни одного сантиметра. Я никогда не был искушен в любовных науках, обычно предпочитал говорить, обольщал женщин разговорами, но тут - как я еще мог ей доказать свою преданность, рабскую покорность?

И тогда она сказала глухим голосом (была в ее голосе интонация, от которой я сходил с ума):

- Умная собака. Понимает. Вот так всегда у моих ног.

* * *

Чисто материальные заботы звали меня во Францию. Лекции в Калифорнии вилами на воде писаны, а пенсия во Франции реальна. Пусть накапливается на моем счету в парижском банке "Лионский кредит", и по мере надобности я буду переводить деньги в Лос-Анджелес. Но чтоб ее оформить, нужно собрать груду бумаг, необходимо личное присутствие. Во всем мире полагают, что легкомысленные французы интересуются лишь винами, бабами и каникулами. Наивное заблуждение! С младых лет, поступив на работу, француз скрупулезно подсчитывает, сколько очков ему набежало в разных пенсионных кассах. От количества очков зависит конечная сумма. Бережнее, чем бабушкины драгоценности и дедушкины облигации, француз хранит свои fiche de paye (квитанции зарплаты) - пенсионные кассы их потребуют, чтоб проверить трудовой стаж. Пенсию француз получает в 65 лет или ранее, если его трудовой стаж равен сорока годам. Исключение только для военных, полицейских и водителей электропоездов - у них льготный режим.

В принципе мой трудовой стаж с лихвой превышал все установленные сроки, но как его доказать? Согласно официальным документам я родился в Москве в 1945 году, репатриирован во Францию в 1971-м. Преподавать в университете начал в 1974 году, после командировки в Восточный Берлин. Значит, в свои пятьдесят лет я никак не попадал в категорию обычных пенсионеров. Любопытно знать, что Система придумала, по какой профессии меня провели (машинист электропоезда?), в каких странах мне набрали недостающий стаж, в какие пенсионные кассы начисляли очки. "У вас профессорская пенсия, - сказала Глубоководная Рыба, - все оформлено соответствующе". Каким образом? Ведь французская бюрократия придирчива.

У меня не было оснований не верить Глубоководной Рыбе, однако я желал сам удостовериться, проделать все необходимые процедуры и вернуться в Америку хотя бы минимально обеспеченным человеком.

Я сообщил о своих планах Дженни. (Заботливо заменяя русское слово "пенсия" на французское retraite. Конечно, Дженни привыкла к нашей ситуации, но все же есть слова, которые в определенном контексте могут шокировать двадцатишестилетнюю женщину.) Планы она одобрила:

- Разумно. Я вижу, ты нервничаешь из-за того, что не даешь мне денег. Помолчав, добавила: - Ты устал жариться на южном солнце, ты соскучился по детям, ты хочешь передохнуть от интенсивных общений со мной. Заодно ты попытаешься добыть кое-какие сведения у французских спецслужб, используя информацию, полученную тобой от Кабана. Ты не выбросил это дело из головы и не выбросишь.

Я ответил пылкой тирадой, дескать, всегда мечтал жить на содержании баб и завидовал капитану Отеро, у которого был романчик с молодой вдовой, хозяйкой ресторана "Провансаль" - она кормила и поила Отеро бесплатно! Далее, развивая тему, вспомнил пикантные подробности своих отношений с прелестницей Лили (прокутила со мной заработанные "определенными услугами" франки в кабачке), с фрекен Эльзой в гостинице Тронхейма, где граф Карл Валленберг останавливался, приезжая с Севера, и с миссис Барнс в Филадельфии.

Дженни сдвинула брови:

- Про миссис Барнс первый раз слышу.

Я с охотой поведал, как в отсутствие мистера Барнса, почтенного банкира, имевшего лучший дом в квартале лучших домов Филадельфии, забирался через окно к миссис Барнс, и миссис Барнс в лучших традициях лучших домов Филадельфии потчевала меня ужином (в перерыве между утехами), и однажды, когда мистер Барнс вернулся домой раньше, чем его ждали, мне пришлось выпрыгнуть из окна в сад, и я подвернул ногу. В общем, своими историями я изрядно позабавил мою девочку и был рад, что ее последняя реплика как бы осталась незамеченной.

Ведь Дженни в двух фразах четко сформулировала то, о чем я частенько подумывал, сам боясь себе в этом признаться.

* * *

Накануне она запаковала мне чемодан, утром доложила все, что я забыл в ванной (бритву и зубную щетку), мы отвезли Элю в детский сад, я поцеловал ее, как обычно, в щеку, потом мы поехали в аэропорт, не по фривею, а через город, и по дороге обсуждали какие-то будничные проблемы, и в аэропорту было не до лирики: найти место в паркинге, найти тележку, марш-бросок по переходам и коридорам в поисках стенда компании "Юнион Эруэйз", регистрация билета, сдача багажа, и опять по коридору мимо бесчисленных "бутиков" и "Макдоналдсов" к залу ожидания, всюду полно народу, все спешат, на ходу пьют кока-колу, жрут биг-маки, у всех деловое приподнятое настроение - нет, современные аэропорты для лирики не приспособлены (романтика почтовых дилижансов - в мареве дождя появляется упряжка, интимность заснеженных железнодорожных полустанков - все в прошлом), здесь не прощаются (некогда!), здесь отовариваются во фри-шопах.

Дженни протянула свой фотоаппарат японцу, и он нас щелкнул.

И вот я стою около двухвагонного автобуса (похожего на трамвай), солнце шпарит, водитель в маечке поторапливает зазевавшихся пассажиров, которые спускаются по винтовой наружной лестнице из зала ожидания, и, пока автобус набивается живым фаршем (как трамвай в час пик), я смотрю на зеркальную стену аэровокзала и не вижу, не могу понять - там ли еще Дженни, стоит ли и смотрит на меня или давно уехала в госпиталь (как всегда, у нее завал работы), на всякий случай несколько раз машу рукой зеркальной стене, слепящей солнечными бликами, и потом автобус долго везет публику, петляя между ангарами, на другой конец аэропорта, к самолету, который должен перенести нас - всего-то за четырнадцать часов! - на другой конец света. И я думаю, что напрасно не уговорил вчера Дженни купить в супермаркете вторую канистру питьевой воды. В канистре пять литров, до моего возвращения им не хватит, и Дженни придется самой тащить канистры на четвертый этаж.

Какая ерунда у меня в голове! Вот лорд Байрон чувствовал значительность момента, принимал байроническую позу, закутывался в плащ и вещал: "Прощай навек, а если уж навек, то навсегда прощай". Тоже любил путешествовать, хромой бесенок. Между прочим, когда он встретился во Флоренции с Карлом Валленбергом (Байрону рекомендовали графа как человека информированного), граф посоветовал ему не ехать в Грецию:

"Милорд, зачем вам эта авантюра? Там странная война с непредсказуемым исходом, и на самом деле совсем не ясно, кто и за что воюет". Но Байрон не мог отказаться от своей затеи, ведь в Равенне торжественно объявил: "Прощай навек, а если уж навек..." Вынужден был соответствовать своей репутации. И красиво у него получалось.