Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

принялся копать яму, предварительно наметив лопатой ее продолговатые контуры. Ростом кукла была не более метра, но Акимыч рыл старательно и глубоко, как настоящую могилку, зарывшись по самый пояс. Обровняв стенку, он все так же молча и отрешенно сходил к стожку на выгоне. Принес охапку сена и выстлал им днище ямы. Потом поправил на кукле трусишки, сложил ее руки вдоль туловища и так опустил в сырую глубину ямы. Сверху прикрыл ее остатками сена и лишь после этого снова взялся за лопату.

И вдруг он шумно вздохнул, будто вынырнул из какой-то глубины, и проговорил с болью:

— Всего не закопать…

1985

Сучок

Улица течет как широкая, полноводная река. Ступил на тротуар — и поплыл, подчиняясь общему потоку. Торопиться некуда, но идти не спеша не удается: всем ты мешаешь, все задевают тебя. Остается либо мчаться со всеми вместе, либо свернуть куда-нибудь. Благо у каждой большой улицы, как и у реки, есть тихие заводи.

Однажды я смотрел, как плотники чинили мост. Крупная белая щепа падала вниз и, подхваченная течением, неслась, приплясывая, на крученой струе.

Под топор попал сучок — похожий на обломанный рог. Плотник прицелился и ловко отсек его вместе с куском дерева. Сучок тяжело плюхнулся, вынырнул и поплыл рогом вниз. Плотник тесал, щепа падала и уплывала, и в тот миг когда упала последняя и он врубил топор в бревно, чтобы перекурить, — первая была уже далеко. Скоро эта легкая с кучеряшками на кормах флотилия умчалась, покачиваясь на главной струе. И только одна, утяжеленная сучком, не подчинялась согласному движению. Ныряла, ныряла и завернула в заливчик, заросший лопухами кувшинок.

У меня в голове сегодня тоже «сучок» — думы о будущем рассказе, а потому никак не плывется на главной струе, я толкаюсь, толкаюсь и сворачиваю в прилегающий к улице сквер.

Сквер крошечный — на все стороны сквозь чугунную ограду просматриваются улицы. Несколько аллей, несколько скамеек, а посередине незамысловатый фонтан. Старые клены роняют на дорожки узорчатую тень. И хотя этот зеленый островок насквозь пронизывается назойливыми гудками автомобилей, захлестывается волнами бензиновой гари, знойным дыханием раскаленных домов и асфальта — он дарит прохладу, покой и даже тишину. Эту тишину воспринимаешь не ухом, потому что сквер полон городских шумов. Ее видишь. Видишь играющие на зеленой траве солнечные зайчики, брошенный на скамейке пестрый зонтик, задремавшего старика с газетой на коленях, видишь фонтан, а над ним — живой цветок из прозрачных струй.

А старик все еще дремлет на скамейке. Но изо рта больше не торчит потухшая трубка. Она на песке у его ног.

До того как уснуть, старик завтракал. Возле скамейки прыгали воробьи и подбирали крошки. Они вовсе не боялись старика. Один взлетел на скамейку и собрал все, что нашлось. Другой, с опаской поглядывая на трубку, улучил момент, изловчился и выклевал что-то из-под носка ботинка. Старик спросонья шевельнул газетой, воробьи вспорхнули на ближайший клен.

Потом вся стайка перелетела к фонтану. Загомонили, запрыгали по бетонному кольцу. И совсем не боятся дождя, что непрестанно сыплет фонтан. Обнаружив на поверхности кольца лужицу, воробьи забрались в нее, заплескались, смешно макаясь грудью и мелко трепеща крылышками.

И среди них есть свои озорники. Из края кольца в нескольких местах бьют боковые тонкие струйки. И вот, вижу, воробей подскочил к самому отверстию и стал пить, перехватывая клювом упругую серебряную струйку. Она то перерывалась, дробясь на мелкие сверкающие на солнце брызги, то, когда воробей отнимал клюв, снова вскидывалась, спеша слиться с главной струей.

В глубине аллеи показываются трое мальчишек.

На них — ничего, кроме трусов. Все трое — с палочками мороженого. Завидев фонтан, наперегонки мчатся к нему. Воробьев — уже нет. Мальчишки взбираются на кольцо, бегают друг за другом и тоже, совсем как недавно воробьи, принимаются ловить ртом струйки. Вода сердится, не хочет попадать в рот, хлещет в лицо, ребята жмурятся, фыркают и наконец, поймав воду, жадно пьют.

Я слежу, какое магическое действие производят эти струи на взрослых. Вот по аллейке идет тучный в парусиновой паре человек с портфелем под мышкой. Парусина на плечах сереет потными подталинами. Лицо бурачно-красно. Возле фонтана он непроизвольно останавливается, минуту ошалело смотрит на падающую воду, потом, облизывая сухие губы, нетерпеливо озирается. И вдруг, воспрянув, бежит по дорожке. Я уж знаю, куда. В нескольких шагах от фонтана, в тени клена, приютилась продавщица газировки. Толстяк занимает очередь. Ему наливают стакан с сиропом. Он в два глотка опорожняет стакан, прислушивается к самому себе: напился или нет? Просит еще с сиропом. Пьет. Жует губами. Потом вдруг сердито:

— Налейте чистой!

Напился «чистой» и украдкой сплюнул в чугунную урну.

К фонтану подходит девица под пестрым зонтиком. С завистью стреляет глазами на ребятишек, полоскающихся в струях, крутит зонтиком и тоже направляется к будочке на колесах.

Я жду, когда кто-нибудь подойдет, запросто, как ребятишки, подставит рот под струю фонтана и всласть напьется настоящей воды. Пейте! Это же ведь чистейшие соки земли! Те самые, что пробиваются где-нибудь в лесу из-под замшелой колодины. Только их взяли, да и подвели к самому центру города. Но, конечно, пить никто не будет. Без кружки? На виду у всех? Неприлично.

Я и сам понимаю: как-то неловко отхлебывать из фонтана. И дело не только в том, что может обрызгать, а просто… Ну, стыдно, что ли? Я и не протестую: не пьете, и не надо.

Только непонятна мне натура человеческая. Вот набредет тот же самый толстяк в парусиновой куртке во время загородного пикничка на колодину в лесу, из-под которой бьет родничок, и засияет от счастья. И не потому, что уж слишком жажда одолевает. Нет. В умилении станет на колени, разгребет травинки и сухие листья, что крутит студеная струи, и припадет к воде.

— Ух и хороша, каналья! — скажет, с трудом переводя дух и вытирая мокрый подбородок. — Куда твой боржом!

Поставить бы здесь, возле родничка, домик, да большего и желать не надо. И снова припадет и тянет, тянет через силу.

А его уж нетерпеливо тормошат за плечо дескать, хватит, хватит, оставь другим.

Все пьют — не напьются, хвалят — не нахвалятся. Пьют — и хвалят искренне. Толстяк даже начнет в связи с этим поносить городскую жизнь. Мол, что в ней хорошего — воды и то не напьешься. Такой микстуры намешают! То ли дело в деревне! И вспомнит, как когда-то,