Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Он уперся в нее членом, чтобы проникнуть внутрь, чтобы слиться с этим телом, этим сердцем, этой душой, раствориться в ее красоте и спокойствии. Он терся, упирался и наконец почувствовал, как она становится влажной и раскрывается там, где минуту назад была закрытой. Сам себе он казался неприятным и гадким, но желание овладело им до такой степени, что лишило рассудка и свело его мышцы с такой силой, что он опасался, как бы они не лопнули.

— Постой, — вдруг сказала она.

Он отшатнулся, как от удара.

— Мне нужно снова вставить диафрагму. — Она выскочила из постели, и перед ним мелькнула ее грудь, прежде чем она скрылась в ванной. Сам он совершенно позабыл о предохранении. Что, черт возьми, с ним творится? И вдруг у него промелькнула мысль настолько безумная, что он постарался тут же ее прогнать: что он был не против, чтобы она забеременела. Он никогда не хотел ребенка. Для мужчины, который зарабатывал литературным трудом, ребенок означал катастрофу: он никогда бы не смог заработать достаточно, чтобы содержать семью. А кстати, когда же она, черт возьми, успела вставить диафрагму накануне? Подумав, он догадался: когда уходила в ванную в три часа ночи. Она хочет его. Это очевидно. Даже Энрике вынужден был признать: эта женщина его хочет.

Когда она вернулась, забравшись под тяжелое одеяло и мелькнув ярким черно-белым треугольником, он уловил слабый запах спермицида, исходивший от ее руки, когда она притянула его к себе. Разумеется, он уже не был таким твердым, но рассчитывал, что пара минут поцелуев — и он вновь будет готов приступить к делу, особенно теперь, когда он поверил, что ему здесь рады.

Он ошибся. Те же поцелуи, тот же запах, те же прикосновения, та же гладкая и благоуханная кожа, — ничто не вернуло ему твердости и силы, чтобы войти в нее. Это было еще ужаснее, чем вызванная нервным перенапряжением импотенция прошлой ночи. Это было все равно что оказаться евнухом. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, который не имеет понятия о том, что такое эрекция, и которому это теплое и щедрое существо рядом с ним кажется страшным и непонятным.

Потянувшись вниз, она занялась его младенческим членом. Он смутно чувствовал ее пальцы, но крошечная, сморщенная, бесполезная часть его тела, казалось, принадлежала не ему. Ее лицо выражало не просто оцепенение, а нечто гораздо худшее. Большие глаза смотрели сквозь него: в них читалось смятение из-за бесплодных попыток, которые совершались внизу. Смятение, переходившее в жалость и разочарование. Наконец она сдалась.

— Прости, — выдавил Энрике.

— Не переживай, — бросила она отрывистым тоном, который тут же заставил его переживать. — Я сварю кофе.

Она спрыгнула с кровати, подхватила валявшиеся на полу трусы и лифчик и исчезла в гардеробной рядом с ванной комнатой. Вскоре она вновь появилась, уже в джинсах, футболке и свитере, чтобы сразу исчезнуть в кухне.

Отчаяние еще не овладело им. Он предполагал, что это придет позже. Он потерпел неудачу, это было ясно уже по тому, с какой поспешностью она удалилась. Печально, но факт: в двадцать один год он уже привык к провалам. Его романы не стали бестселлерами, так почему он должен быть мужчиной? Спотыкаясь, он ходил по паркету, собирая детали своих черных доспехов, продевая ноги в штанины джинсов и руки — в рукава черной водолазки. Странно, что он не хотел покончить с собой, зная, что встретил женщину своей мечты — и потерял ее. За время долгих разговоров с ней он убедился, что между ними установилась глубокая связь, и даже умудрился затащить ее в постель, а потом сам все испортил, потому что не был настоящим мужиком.

Логичным поступком было бы выброситься из окна. Он мог сделать это прямо здесь. Разбежаться, перепрыгнуть через ее стеклянный стол, разбить окно, вывалиться наружу, пролететь в холодном воздухе, пока его тело не пронзят голые ветки деревьев, а внутренности не поджарятся от огня рождественских лампочек. Он был уверен: когда «Нью-Йорк таймс» будет брать интервью у Маргарет для короткого некролога о странном юном писателе, из уважения к нему она не выдаст информацию о том, что его член никуда не годился. Читатель решит, что он был отвергнутым воздыхателем — гораздо более достойная причина для самоубийства. Возможно, такая шумиха пойдет на пользу его новой книге, которая должна вот-вот выйти. Интересоваться датой выхода бессмысленно: его проклятый издатель все равно уже никогда не устроит ему ни одного интервью. Он понятия не имеет, о чем написать четвертый роман, впрочем, это уже неважно, раз он до конца своих дней обречен оставаться без секса. Не побывав на войне, он превратился в в хемингуэевского персонажа. Как же ему это удалось?

— Хочешь бейгл? — спросила Маргарет, выглядывая из кухни. Она вела себя очень целесообразно. Не холодно, но сдержанно. Ну конечно, подумал он, она создает между нами дистанцию, чтобы мы оба могли притвориться, будто дело не в том, что я жалкий неудачник, автомобиль, у которого заглох мотор, когда нужно было разогнаться до максимальной скорости. Он восхищался тем, каким изящным и тактичным был ее отказ, с каким удивительным благородством она старалась не замечать его унизительного провала.

— Спасибо, что-то не хочется. Мне нужно идти, помыться-побриться перед новогодней вечеринкой. — Он наклонился к ней, и, как ему показалось, испугал ее этим. Наверное, она боится, что я вновь собираюсь ее поцеловать и тем самым внушить напрасную надежду. — Послушай, — что-то внутри него заставляло вести себя с потрясающей, учитывая все обстоятельства, уверенностью, — мне очень жаль, что я не смог…

— Не беспокойся об этом. Все в порядке, — остановила его Маргарет.

Он не поверил ей, но другой, самоуверенный Энрике пробился сквозь его скептицизм — Энрике, которого он не знал и не мог вызвать к жизни по собственному желанию, Энрике, который легко и уверенно обнял ее, поцеловал один, два, три раза и, задержавшись около ее уха, прошептал:

— Я очень хочу заняться с тобой любовью. Я ужасно переволновался из-за этого. Наверное, я так боюсь, потому что я тебя люблю.

Она чуть-чуть отодвинулась — достаточно для того, чтобы направить на него голубые глаза-прожекторы, которые светились все ярче и ярче, пронизывая его своим светом, — словом он был загадкой, которую она хотела разгадать. После долгой паузы она таинственным шепотом произнесла:

— Не говори этого. Из-за этого ты так и нервничаешь. Мы только начали узнавать друг друга. Расслабься. — Она подняла к нему лицо, поцеловала его — сначала быстро, а потом глубоко, прильнув к нему. Он снова почувствовал, что между ног у него начинает твердеть. Она тут же оттолкнула его. — Давай не будем опять тебя дразнить, — хитро улыбнулась она. — Что ты делаешь первого января?

— Ничего, — ответил Энрике, бесконечно обрадованный тем, что, кажется, она хочет снова его увидеть.

— Хочешь пойти на бранч со мной и еще тремя девушками?

— Конечно, — ответил он. Он сказал бы «конечно», если бы она предложила позавтракать с офицером гестапо.

— Никаких мужчин, — добавила она. — Только ты и девушки. Ты уверен, что выдержишь?