Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Все в порядке, папа. Теперь ты можешь уйти. Все, что ты хотел, сделано.

Он перечислил все вещи, о которых волновался отец: получено подтверждение договора с университетским издательством о переиздании всех его романов; Энрике позаботится о Ребекке и ее детях; и последнее:

— Я в порядке, папа. Маргарет тоже. И твои внуки. Ты можешь уйти. Ты можешь разрешить себе уйти.

Он следовал советам из хосписовской брошюры о том, что говорить умирающим пациентам, находящимся в коме. Энрике ни на мгновение не верил, что пациентам от этих советов был какой-то прок. Произнося эти странные слова, он понимал: это его они должны утешить. Ему становилось легче, потому что возникала иллюзия, что он отпускает отца.

Почему бы и нет, думал Энрике, направляясь домой, где его ждали к обеду Маргарет с сыновьями, зная, что остались считаные часы до того, как его отец испустит последний вздох. Пришло его время уйти. Гильермо прожил успешную жизнь. Он много кого обижал, но и много кого воодушевлял. Он вырос с матерью-одиночкой в Тампе среди рабочих, крутивших сигары, и умудрился вытащить имя Сабасов из безвестности и нищеты. Мне сорок два года, думал Энрике, я счастливо женат, у меня два сына, я автор восьми романов и трех фильмов. Я готов к тому, что мой отец умрет.

Смелые мысли, но вот настал конец, и Энрике обмяк и опустился на колени в изножье больничной кровати, стыдясь того, что оставил отца на хосписовских сиделок, что ушел домой к веселой Маргарет и жизнерадостным сыновьям и оставил отца умирать в одиночестве, среди чужих людей. Да какой из меня идеальный сын, думал он. Энрике в третий раз попросил прощения:

— Мне очень жаль, что я не был с тобой, папа.

В ответ он не получил ничего — ни сарказма, ни прощения, ни гнева, ни горечи, ни любви от его огромного, замечательного отца; извинение ничего не стоило. Он расклеился в последний момент, после того как всю жизнь старался быть к отцу более справедливым, чем тот к нему; он поторопился улизнуть, потому что слишком боялся смерти, чтобы увидеть последний миг жизни.

Он провел еще десять минут наедине с телом Гильермо, страдая от неловкости, как застенчивый гость на вечеринке, где нет ни одного знакомого. Он не знал, что сказать на прощание. Он поцеловал холодный лоб того, кто недавно был его отцом, сказал опустевшему сосуду, что любит его, и пошел по тем же улицам, по которым возвращался из «Бет-Израэль» оба раза после рождения сыновей, по тем улицам, по которым пятью годами позже будет идти поздно вечером, когда узнает диагноз Маргарет, торопясь домой, чтобы утром, сделав вид, что все в порядке, проводить Макса в школу. В предрассветных сумерках он возвращался от смерти отца к жизни с женой и детьми, и в его замутненном воображении возник расплывчатый силуэт моста между рождением и смертью, смертью и рождением, моста, с которого невозможно сойти и по которому люди всю жизнь идут, уверенные, что движутся к чему-то новому и неизвестному.

Телефон не умолкал весь день. Маргарет, как и во время болезни Гильермо, взяла на себя большую часть того, что надо было сделать. Вместе с Ребеккой они съездили в похоронное бюро и обо всем договорились. Маргарет также отвечала на большинство телефонных звонков. Энрике прислушивался к ее доброжелательному тону.

— Бедный Гильермо, он так настрадался, — с искренним чувством говорила она. — Больно было это наблюдать. Он был таким веселым, так любил жизнь, ему так хотелось получать от нее удовольствие. Там ему лучше.

Этих простыми фразами она смогла охватить всю сумятицу жизни его отца, собрав в утешительную посылку все те безумия, которые отец натворил в старости: развелся с матерью Энрике после сорока лет брака, упрямо жил один, хотя многие женщины были бы счастливы позаботиться о нем, лишь бы слышать волшебную музыку его души.

Гильермо переехал в квартиру-студию в двух кварталах от них, превратившись в ежедневное дополнение к жизни Энрике, которое порой становилось ему в тягость. В последние пять лет Энрике раз в неделю ходил на ланч с отцом; также каждую неделю, но в другой день, Гильермо по вечерам оставался с мальчиками, а потом раздавал ценные указания. Почти ежедневно отец и сын говорили по телефону. Когда Энрике был юношей, они то воевали, то не разговаривали друг с другом, а теперь стали одним человеком. Слушая, как его жена легко обобщает длинный список иррациональных и противоречивых поступков Гильермо, Энрике одновременно и успокаивался и раздражался.

В день похорон Энрике оказался один в их спальне, в то время как Маргарет одевала детей и, не теряя присутствия духа, без устали обзванивала многочисленных родственников мужа, подбадривая их и напоминая, чтобы они прибыли в нужное время в нужное место. Наконец она поднялась, чтобы проведать Энрике.

В зрелые годы Маргарет, как и всегда, была собранной и подтянутой. Даже одетая в свой самый строгий наряд, серую юбку, белую блузку и серый жакет — почти деловой костюм, благодаря легкой походке, густым темным волосам, круглому белому лицу, оживленным голубым глазам и приветливой улыбке она по-прежнему выглядела как молодая девушка. Яркая и незаурядная, она излучала уверенность и оптимизм.

— Как я выгляжу? — Энрике был в черном элегантном костюме от «Армани». Он выбрал темно-бордовый галстук. — Или это чересчур? Может, надеть черный галстук?

— У тебя нет черного, — ответила Маргарет и поправила ему узел галстука. — Ты потрясающе выглядишь. Гильермо бы тобой гордился. Он обожал, когда ты наряжался. Однажды он сказал мне, что я всегда безупречно тебя одеваю и что до нашей встречи ты был неряхой.

— Тебе же не нравилось, как он одевался, — сказал Энрике.

— У него был ужасный вкус, — согласилась Маргарет и рассмеялась, будто это только добавляло Гильермо обаяния. — Помнишь тот костюм, что он для тебя купил?

Двадцать лет назад, в знак примирения после очередной бурной ссоры, вспыхнувшей из-за — кто бы мог подумать?! — разных мнений о новом фильме, Гильермо подарил Энрике костюм-тройку, который был как минимум на два размера больше, чем нужно. Огромный костюм имел свободный покрой и идеально подходил его самовлюбленному отцу, но нелепо смотрелся на тощем Энрике. Мало того, костюм был какого-то необычного зеленого цвета, и Маргарет утверждала, что у Энрике в нем такой вид, будто у него расстройство желудка.

— С ума сойти, вот умора! — засмеялась, вспомнив об этом.

Гильермо считал, что обладает прекрасным вкусом в одежде. Маргарет чувствовала это и никогда не высмеивала его плебейское пристрастие к ярким цветам или стремление подражать внешне непритязательному стилю потомков первых переселенцев, что в лучшем случае кончалось тем, что он покупал в «Брукс Бразерс» одежду, в которой становился похож на павлина. В ней он выглядел не как человек из Вестпорта, а как латиноамериканский диктатор в изгнании, нашедший пристанище в Гринвич-Виллидж.

Но то, о чем говорила Маргарет, не радовало Энрике. Он вспомнил их последнюю ссору, ужасные слова, привычный поток оскорблений. После рождения Грега они договорились о перемирии. Но официально мир так никогда и не был заключен. Они решили не убивать друг друга и заключили стратегическое соглашение во имя славы и процветания имени Сабасов. Если Энрике и говорил отцу, что любит его, то либо подшучивая над ним, либо не зная, как закончить письмо или попрощаться. Тогда он еще не верил, что дни старомодной искренности в духе Диккенса сочтены.