Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

– Прости меня, Джон. Естественно, я в восторге. И мы тебе, естественно, благодарны. И я ведь знаю, сколько ты берешь. Мы тебе должны бессчетные тысячи долларов. Более того, мы познакомились с тобой, и мы тебе понравились. А мы тебя теперь обожаем, – и тогда она ласково обняла меня, широко улыбнулась.

Пристыженный, я сказал, чтобы про деньги она забыла – наши отношения не сводились к судебному делу. Мы сели в машину.

– Джон, мне нужно выпить. А нам обоим – позавтракать.

Я притормозил, купил ей полпинты “Джим Бима”. Она припала к бутылке, сделала несколько больших глотков, а потом мы пошли в “Денниз”.

– Какое утро. Мы словно в Кливленде. Посмотри вокруг.

И правда, в “Денниз” в Редвуд-Сити чувствуешь себя, как на Среднем Западе.

Тут до меня дошло: она всячески старается продемонстрировать мне свою радость. Попросила рассказать ей все подробности: что говорил я, что говорил судья. По дороге домой расспрашивала о других моих процессах: какие у тебя самые любимые? Я не мог взять в толк, что происходит, пока мы не выехали на мост через залив. Смотрю, а она плачет. Проехав мост, я свернул к обочине, остановился, дал ей свой носовой платок. Она привела лицо в порядок, глядя в зеркало, посмотрела на меня с улыбкой – застывшей, мертвенной.

– Итак, кончен бал, погасли свечи, – сказал я.

Поднял крышу машины – как раз вовремя. Когда мы продолжили путь в сторону Окленда, начался ливень.

– Что ты будешь делать?

– А вы что посоветуете, господин адвокат?

– Не надо сарказма, Карлотта. Это на тебя не похоже.

– Я говорю совершенно серьезно. Что бы сделал ты?

Я покачал головой. Вспомнил ее лицо, когда она читала письмо Натана. И пальцы Джесса на ее горле.

– А тебе ясно? Ясно, что тебе делать?

– Да, – прошептала она, – мне ясно.

Он ждал на углу у “Сирса”. Промокший до костей.

– Притормози! Вот он.

Она вылезла из машины. Он подошел ко мне, спросил, как все прошло.

– Как по маслу. Триумф.

Он наклонился, пожал мне руку:

– Спасибо тебе, Джон.

Повернув за угол, я притормозил у бровки, проводил их взглядом: они удалялись под ливнем, и оба нарочно брызгались, нежно пихали друг друга под бок.

– Мама знала про нас все, – сказала моя сестра Салли. – Она была ведьма. Даже теперь… она умерла, а я все равно обмираю от страха: вдруг мама увидит?

– И я тоже. Если делаю глупости, нервничаю обязательно. Самое печальное, если я хорошо себя веду, начинаю надеяться, что она это увидит. “Мам, мам, смотри”. А что, если покойники просто летают вокруг, и глазеют на нас, и ржут до колик? О господи… Салли, я сейчас заговорила совсем как она. А вдруг я вся в нее уродилась?

Наша мать спрашивала: как были бы устроены стулья, если бы коленки у нас сгибались в обратную сторону? А если бы Христа казнили на электрическом стуле? Все разгуливали бы со стульями на шее, а не с нательными крестиками.

– Мне она говорила: “Делай, что хочешь, только приплода не приноси”, – сказала Салли. – А если я такая дура, что хочу замуж, выбирать надо богатого и чтоб на руках носил. “Никогда, никогда не выходи замуж по любви. Если ты любишь мужчину, тебе захочется не отходить от него, угождать ему, все для него делать. Ты станешь его спрашивать: «Где ты был?» или «О чем ты думаешь?» или «Ты меня любишь?» И тогда он тебя поколотит. Или выйдет за сигаретами и больше не вернется”.

– Слово “любовь” она ненавидела. Произносила его таким же тоном, как другие – “потаскуха”.

– Детей терпеть не могла. Как-то, когда все мои четверо были еще маленькие, я встречала ее в аэропорту. Она завопила: “Убери их!”, словно это не дети, а свора доберманов.

– До сих пор не знаю, за что она лишила меня наследства – за то, что я вышла замуж за мексиканца, или за то, что он католик.

– Она думала, что люди плодятся по вине католической церкви. Говорила: это паписты пустили слух, будто любовь приносит радость.

“Любовь приносит одни страдания, – говорила наша мама. – Подушка от слез мокрая: по ночам плачешь, пока не заснешь, в телефонных будках стекла потеют – тоже от твоих нюней, рыдаешь так, что собака начинает выть, куришь две сигареты сразу”.

– Это ты по папе страдала? – спросила я у нее.

– По твоему папе? По нему никто страдать не станет.

Но я воспользовалась мамиными советами, чтобы спасти брак моего сына. Его жена Коко позвонила мне, рыдая в три ручья. Кен хочет несколько месяцев пожить отдельно. Она его сковывает. Коко впала в отчаяние – ведь она боготворила мужа. А я бессознательно начала давать ей советы голосом своей мамы. Серьезно, маминым, ее техасский выговор в нос, ее насмешливость: “Просто отплати дурню той же монетой”. Я велела ей, чтоб никогда не звала его вернуться. “Не звони ему. Посылай сама себе цветы с загадочными открытками. Научи его попугая говорить: «Привет, Джо!»” Посоветовала окружить себя мужиками: красивыми, обходительными. Нанять их за деньги, если иначе никак, – пусть просто заходят к ней домой. Встречайся с ними за ланчем в “Ше Панисс”. Постарайся, чтобы в те дни и часы, когда Кен может заявиться домой – взять что-то из одежды, навестить попугая, – у тебя ошивались бы мужики, каждый раз – разные. Коко звонила мне постоянно. Да, она все делает так, как я сказала, но он до сих пор не вернулся. Правда, ее голос звучал уже не так жалостно.

И вот наконец звонит мне Кен: “Приветик, ма, слушай… Коко… ни стыда у нее, ни совести. Захожу к нам на квартиру за дисками, и кого, ты думаешь, я вижу? Неизвестного амбала. В пурпурных велоштанах из лайкры – наверно, потный весь – валяется на моей постели, смотрит Опру по моему телику, кормит моего попугая”.

Что вам еще сказать? С тех пор Кен и Коко живут в любви и согласии. На днях, когда я к ним заходила, зазвонил телефон. Коко взяла трубку, немного поболтала, иногда хихикала. Когда она закончила разговор, Кен спросил: “Кто это?” Коко улыбнулась: “Да так, один, в спортзале познакомились”.

* * *

– Мама испортила мое любимое кино, – рассказала я Салли. – “Песнь Бернадетты”[233]. Тогда я училась в школе Святого Иосифа и собиралась стать монахиней, а еще лучше – святой. Тебе тогда было три года, не больше. Я посмотрела этот фильм трижды. Потом все-таки уговорила ее сходить со мной. Она все время смеялась. Сказала, что красивая дама – вовсе не Пресвятая Дева. “Бог ты мой, это ж Дороти Ламур[234]”. А потом несколько недель насмехалась над Непорочным Зачатием. “Принеси мне кофе, а? Я не могу встать. Я – Непорочное Зачатие”. Или когда разговаривала по телефону со своей подругой Элис Померой: “Привет, это я, непоротое зачатие”. Или “Привет, говорит зачаток без порока”.