От матроса до капитана. книга 2 - Лев Михайлович Веселов

устроили экскурсию на знаменитое озеро. Мы более часа в бинокли рассматривали его поверхность, но Лохнесское чудовище так и не обнаружили, зато увидели сельский ландшафт северной Англии. Хозяин местного бассейна, расположенного рядом, разрешил за символическую плату посещать его заведение ежедневно с десяти до одиннадцати вечера, все волнения и переживания от пережитого улеглись, и даже повариха перестала говорить о списании с судна.

Вот только капитан мрачнел по мере приближения окончания выгрузки, а когда мы снялись на Антверпен под погрузку, вздохнул: — Как говорили в местах отдаленных, чиф, не долго фраер танцевал. Пора собираться.

О том, что капитан делает последний рейс, все знали, потому с первых дней стали считать его временным. Временных на судах не любят, считая, что это люди ненадежные, и часто их экипаж интересует меньше, чем собственная персона. Но после всего, что произошло, капитана зауважали, а при стоянке в порту, где он мало вмешивался в судовую жизнь, предоставив командирам самим строить работу с экипажем, прозвище "старик" сменили, называя его "отец" или "Сам". Я был не исключением, он стал нравиться мне своим постоянством, спокойствием и умением подсказывать без назидания, как в хорошей семье — старший младшему.

Я тоже стал готовиться к списанию, капитан показал мне радиограмму, в которой сообщалось, что с приходом направляюсь на двухмесячные курсы повышения квалификации. — Наверное, двигать тебя будут, — заключил капитан, — раз на курсы посылают.

На рейд Таллина мы пришли под проводкой ледокола "Пурга", легли на входные створы, а капитан по вызову на мостик не поднимался. Пуганая ворона и куста боится, я с нехорошим чувством, кинулся в каюту, постучал и, не получив ответа, рванул дверь. Капитан, одетый по форме, сидел в кресле за столом, опустив голову. Рядом стояли собранный чемодан и коробка с неуместившимися вещами. На столе — початая бутылка коньяка, раскрытая коробка конфет "Макинтош", в руке он держал стакан.

— Петр Митрофаныч! Что с вами? — спросил я и замер в ожидании ответа.

Капитан медленно поднял голову, я обомлел — он плакал. Крупные слезы текли по осунувшемуся лицу, стекали по подбородку и падали на стол. Плакал человек, который провел в море более пятидесяти лет, прошел лагеря, войну. Плакал мужественный человек, моряк. Плакал капитан!

— Что случилось? Вам плохо?

— Не волнуйся, чиф, — тихо сказал он, виновато улыбнувшись. — Вот все и закончилось — отплавался я. Ты иди на мостик, твое место там. После комиссии поможешь мне на свой последний причал сойти, одному трудно будет.

Через день мы вместе сдавали дела. Капитан уезжал в Ленинград под присмотром невестки, она приехала в Таллин вместо сына, который находился в рейсе. Рядом с молодой, заботливой и красивой женщиной Петр Митрофанович, уставший от проводов, казался совсем старым. Уловив момент, отвел меня в сторону.

— Спасибо за все, чиф.

— Не стоит благодарности, не заслужил, — смутился я.

— Это ты зря. Я на всю жизнь запомню свой последний шторм и тебя. Я ведь уже было подумал — все, а на тебя глядя, решил, что нельзя сдаваться, не имел права вас обмануть. Что-то в глазах у тебя было такое, а может, себя молодого вспомнил. Но ты молодцом держался. Только помни, это не последний твой шторм.

На этот раз я задержался на земле на довольно долгое время. Так уж совпало, что, помимо курсов повышения квалификации и очередного отпуска предстояло сделать немало важного, отложенного на время. Прежде всего — поступление на заочное обучение в ЛВИМУ, о необходимости которого постоянно напоминали в пароходстве. Я и сам прекрасно понимал, что дальнейшего продвижения по службе без этого добиться будет трудно, и отправился в Питер, который, как показалось, впервые встретил меня, словно чужого человека.

Я ходил по знакомым местам с чувством одиночества и опустошенности — в этом городе уже не было многих, кто был дорог мне когда-то, к кому я мог придти и поделиться наболевшим, отвести душу. Здесь была еще семья моей тети, но они переехали далеко в новый район, отчего количество забот у них увеличилось, а жизнь превратилась в бесконечные часы работы и поездок в транспорте. Они уже перестали быть заядлыми театралами, не хватало времени и сил для прогулок по Невскому, для чтения, не говоря уже о театрах. Дни отдыха уходили на уборку квартиры, стирку, и я понимал, что не хватает им не только времени, но и сил. Они жили уже в другом Ленинграде, городе новостроек и приезжих из провинции людей, которые по своему менталитету никогда не станут питерскими, такими, какими были мои бабушки.

Рос новый Питер — работяга, как теперь называли его, а настоящий прежний медленно умирал. Умирал его язык, его обычаи, его здания, лицо которых меняли необдуманными некачественными ремонтами, умирали скверы и парки от густых выхлопных газов, задыхалась Нева от многочисленных нефтяных разливов, выбросов нечистот и неочищенных ливневых стоков. Умирал Питер вместе с последними людьми, рожденными в прошлом столетии, когда город был столицей империи и именовался не иначе, как Северная Пальмира.

Сдавать вступительные экзамены, как обыкновенному школьнику, был немного унизительно, к тому же я взял с собой справку, выданную мне в 1955 году с правом поступления без экзаменов, но мне заявили, что она недействительна за давностью лет. Через месяц, когда экзамены были сданы и выполнены несколько работ за первый курс, я покидал любимый город с непроходящей грустью, ясно понимая, что он уже никогда не станет моим, а каждый приезд сюда станет лишь встречей с прошлым. Мой дом теперь там, где моя семья, моя работа, а вернее два дома — один в Таллине, другой в море на судне.

Моим домом на берегу к тому времени была трехкомнатная квартира на улице Маяка в новом районе города Ласнамяэ. Обычная "хрущевка", так пренебрежительно их начнут называть позже, была получена не без приключений. До нее я проживал с двумя детьми в девятиметровой комнате на улице Сыле, в деревянном доме, одна стена которого, разрушенная еще время войны, была наскоро заделана досками. Из мебели в ней с трудом размещались детская кровать, стол, диван-кровать и небольшой шкаф. Много места занимала печь, которую приходилось топить почти полгода. В зимнее время, натопив комнату до тридцати пяти градусов, к утру просыпались иногда с инеем. Молодость, любовь и немного гордость не позволяли нам с женой воспользоваться гостеприимством тещи, и прожили мы здесь два года.

Дважды мне выделяли квартиру в новых домах, но стоило уйти в море, как получал ее кто-то другой. С этой квартирой была