Крио - Марина Москвина

Судя по этой картине, среди «интервентов» были выдающиеся художники, не только художники, но и певцы, музыканты, даже композиторы. Кто-то сочинял стихи, играл на флейте или дуде, на волынке, в каждом вагоне имелись свои запевалы и маленький духовой оркестрик. Да не кустарщина – истинные таланты находились в рядах чешских легионеров. Невероятно, что столь утонченные художественные натуры творили подобные беспощадные злодейства.

Невдалеке гнедые кони жевали фураж, богато наваленный в деревянные короба. «Dunaj, voda hluboká…», – доносилось из приоткрытого вагона. Ботик решил: надо и ему показать свою артистическую натуру.

Он отвесил поклон и произнес:

– Liebe Freunde, ich freue mich, Sie nach Sibirien zu begrüßen![11]

Стоявший позади ротмистр приготовился дать ему пинка, но застыл в позе цапли, а подпоручик удивленно растопырил усы.

– To je…Was für ein Unsinn? – произнес он, перебираясь с чешского на немецкий. – Jiří, – крикнул он, – wo ist unter-oficeren Petruzhelka?

Из вагона спрыгнул невысокий офицер, стриженный под скобку, на ходу прилаживая высокую фуражку с козырьком и застегивая мундир. Он обменялся парой слов с едоками супа и дулом револьвера уперся Ботику в грудь:

– Voják? Красноармеец? Большевик?

От страха в Борином мозгу опять сложилась ловкая немецкая фраза:

– Господин офицер, Иван Глотов, вольнонаемный наездник из цирка, их бин нихт зольдатен, их бин цирковой!

– Какой цирк, blboune?! – проговорил Петружелка, слегка все же озадаченно.

Это был первостатейный злыдень, видевший во всем жульнические попытки уклониться от виселицы или расстрела, как сказал бы доблестный представитель того самого чехословацкого корпуса Ярослав Гашек, переметнувшийся на сторону красных (за что чешский полевой суд выдал ордер на его арест и провозгласил предателем своего народа, но ему удалось спастись, заручившись справкой, что он «полоумный сын немецкого колониста из Туркестана»).

– Знаменитый цирк Чинизелли с гастролями из Владивостока! Давали представление в Иркутске, Омске, Томске, Самаре, аншлаг, полный аншлаг! – Ботик сыпал словами, как из мешка горохом. – Здесь, неподалеку, господин унтер-офицер, стоял цирк, шапито, братья Чинизелли, слыхали? У меня лошадь сбежала, испугалась выстрелов, я за ней. Ищу, ищу, думаю, не та ли… – он показал на самую замухрышку с большой тяжелой головой, длинной гривой, горбатой спиной и впалыми боками, похожую на конька-горбунка, – не моя ли лошадка у вас, извините, мистер унтер-офицер!

– Lžeš, подлец, ты одет как voják, onuce, гимнастерка! – закричал Петружелка.

– Не мое, вот те крест, снял с убитого вчера, видите, ботинки велики? I am very hungry, my friends[12], – добавил Ботик, обращаясь к офицеру в шапке с охотничьим пером и медалью на груди «Ян Жижка za svobodu» – решил, что лиходей перо на шапку не нацепит. Но это та еще оказалась бочка с порохом.

– А ты заработай, циркач, – сказал «охотник», закуривая трубочку. Он хорошо говорил по-русски, но мягкий акцент выдавал иностранца.

– Желаете устроить спектакль? – спросил Ботик.

– Именно, – лукавый чех выпустил изо рта кольцо дыма. – Вот лошади, бери любую. Мы станем кругом, это будет арена. А вздумаешь удрать, – с ухмылкой сказал он, – пеняй на себя.

– Так точно, господин поручик, – обрадовался Петружелка, – ať ukáže, co umí[13]. А не сорвет potlesk, аплодисменты, zastřelíme ho u polní kuchyně[14].

– И съедим, – ласково добавил поручик, попыхивая трубочкой.

Боязни не было, а просто страшно шалили нервы. С двумя караульными Ботик отправился выбирать лошадь для своего, как видно, последнего представления. Лошадей было много, не только гнедые на поляне, в слабо освещенных узеньким окошком денниках товарняка стояли чубарая и соловая, серая в яблоках, вороная, гнедая с белой гривой. От них такой дух шел родной – прямо облако духа, запах гривы, сена, овса, навоза, буржуйка в вагоне – еду согреть, вода на полустанках, – все это напомнило его цирковые скитания.

Лошади холеные, намытые и начищенные, Ботик оглаживал их, похлопывал по бокам. Они в ответ глубоко втягивали воздух, переступали с ноги на ногу, скашивали глаз, потряхивали мордой. Все были хороши, ни старой клячи, убогой и дохловатой, отборных лошадей, черти полосатые, прибирали к рукам. Но как угадать единственную, которая сослужит службу, а то и спасет ему жизнь?

Только бы не попался увалень и меланхолик, тогда все пропало. Боря как-то слышал, Рок Шеллитто, наездник, сын хозяина, говорил, что лучшие верховые – восточно-прусской породы, в их жилах много арабской крови. И правда, они пылкие и смышленые, ты еще подумать не успел, он уже схватил на лету.

Вот бы найти резвого араба, взрывного жеребца. Все, что от него требуется, – бешено скакать по кругу! Рысь и галоп, детские игрушки, легче легкого. И, может быть, прыжок, но это как пойдет…

Ботик по опыту знал: самые надежные – темно-гнедые. Серые и белые слишком нежные, рыжие скоро устают, а вороные – уж больно горячие. Боря критически озирал коней на поляне, когда взгляд его упал на гнедого жеребца с угольной гривой, таким же хвостом и светлыми подпалинами на караковой рубашке. Ноги у него постоянно были в движении, топтали траву, пружинили на крепких и круглых копытах, резко выступали мышцы и сухожилия под тонкой шерстью.

Ботик окинул глазом все его стати: здоровяк, ладоней семнадцать в холке, не меньше, туловище вытянутое, как раз то, что нужно для хорошей рыси, при этом – широкий круп, мечта акробата. Проверил «стрелку» на переднем копыте, пощупал зубы, огладил мускулистую шею.

– Чех, – сказал Ботик. – Я буду звать тебя Чех.

Конь вздрогнул, прижал заостренные уши, наклонил голову, опустил веки с темными ресницами. Ботик взял в ладонь его ухо, он любил подержать лошадиное ухо в кулаке, ничего нет приятней на ощупь, чем хрящ лошадиных ушей, говорил мне Боря. Ухо у коня самое отзывчивое, он ухом почует, что ты за фрукт и чего тебе от него надо.

Хваткими губами Чех потянулся к карману гимнастерки, стал обнюхивать и покусывать пуговицу, в кармане вполне мог заваляться огрызок от сухаря.

– Прости, брат, – вздохнул Ботик, – угостить бы тебя сухариком с морковкой, да у самого маковой росинки с утра не было.

Боря обнял Чеха обеими руками, прижался носом к его храпу, вдохнул, еще раз потрепал по шее, сбросил ботинки и без всяких стремян вскочил к нему на спину.