Державный - Александр Сегень

А с другой стороны поглядеть — может, и надобно сразу рубить да отсекать старину удельную?.. Кто разберёт? Сыну виднее, он государь. А ещё виднее Господу — Он рассудит, кто прав, кто неправ. Да и рассудил в итоге — монастырь Кирилло-Белозерский перешёл-таки в подчинение к Вассиану, Геронтий смирился, после того как Иван пригрозил ему церковным собором и низложением, и старцы смирились — они-то роптали просто из-за страха перед князем Михаилом. Михаил только затаил обиду. Ну что ж, его право.

Жизнь прожить и никого не обидеть невозможно. А всем мил не будешь. Особенно если ты государь над всеми. Так рассуждала монахиня Марфа, окончательно перейдя на сторону сына и крепко подружившись с Софьей. Тем более что та снова забеременела и в марте следующего года родила ещё одного крепыша мальчика. Точь-в-точь в то же время, как Васеньку. Трёх дней не доносила, а то бы прямо день в день, на Гавриила Архангела. И снова Иван с Софьей ублажили Марфу — нового младенчика крестили уже двухнедельного и назвали в честь Георгия-исповедника — Юрием. В память о покойном её сыне Юрочке. Как тут не полюбить их ещё больше!

И книги... Марфа немного попривыкла к своему иночеству, не столь много времени уделяла молитвам и духовным созерцаниям, появились в Девичьем монастыре подвижницы более истовые, нежели она. Снова она стала читать помногу, снова меняться с Софьей прочитанными книгами, а потом подолгу делиться впечатлениями о прочитанном. Чего только не перечитали и не обсудили две сии книгочейки кремлёвские! И «Хронику Малалы», и «Александрию», и «Акира Премудрого», и «Шевкалову повесть», и «Индийское царство», и «Двенадцать снов Шахаиши», и «Темир-Аксака», и новую «Александрию», и «Дедешу», и «Строфокамила», и «Пятницу», и «Волопаса Русалимского», и «Стефанита и Ихнилата», и «Роксолану», и «Улиту», и Бог весть чего ещё. Конечно, много и духовных книг вовлекли они в круг своего читательского внимания — и «Лествицу», до сих пор премного на Москве почитаемую, и Златоустовы книги, и сочинения Григория Назианзина, и апокрифические Евангелия — Фомино, Никодимово, «Хождение Богородицы по мукам». Прошёл чрез их руки и греческий перевод с некоего «Евангелия от Иисуса», но эта рукопись настолько показалась еретической, что обе признали её принадлежащей перу какого-то зловредного проходимца и торжественно сожгли в саду за великокняжеским дворцом. Жития, поучения, хроники, летописи, сказания, повести, рассуждения, хожения — всё, что попадало в кремлёвские либереи[123] не ускользало от книголюбивого глаза инокини Марфы и её невестки Софьи, государыни Московской.

— Ну а кощуны-то прочитала, кои я тебе в прошлый раз принесла? — спросила монахиня, видя, что Софья, вся охваченная мечтой о скорой встрече с мужем, на сей раз, кажется, и вовсе забыла о существовании книг.

— Прочитала, матушка, — улыбнулась Софья, надевая новые яхонтовые серьги перед венецианским зеркалом в красивой резной раме.

— Что скажешь?

— Не понравилось.

— Вот и мне тоже. Всё не понравилось?

— Почти. Китоврас уж очень груб. Такие гадости говорит и делает! И как это он после всего помогает Соломону храм возвести?.. Разве что некоторые лукавые притчи хороши, а так...

— Мать-настоятельница говорит, сию книгу вовсе сжечь надобно.

— Что ж, матушка, возможно, она и права. Отец Вассиан не читал ещё?

— Нет.

— Любопытно знать, каково будет его суждение.

— Он таковыми сочинениями не любопытствует.

— Да, ведь он легкомысленное чтение отвергает.

— Напрасно. В лёгком чтении иной раз глубокий смысл проще открывается. — Марфа внимательно следила за тем, как Софья прихорашивается. Красива деспинка, ничего не скажешь. Ростом не высока, но зато телом гладкая, плавная, и лицо такое притягательное. — А я тебе новую книжку принесла. Про Ындию. Из Твери мне прислали. Тамошний, ихний купец Афанасий три года по далёким ындийским странам скитался. Недавно совсем назад воротился, лет шесть тому. Помер, а после него записи обнаружились. Вельми занимательные. Как настрадался человек!

— Что ж его в те земли завлекло? — спросила Софья полуравнодушно. Видно было, что, нарумянивая щёки, она думает об Иване. — Жениться, что ли, туда ездил?

— Не жениться, — ответила инокиня. — Долгов много накопил у себя в Твери, вот и поехал искать удачи. Да всё зря. Так и пишет о себе: ходил, мол, за три моря синицу искать! При мне список, вот, в калите у меня шуршит. Будешь?

— Не знаю, матушка, не знаю! Когда же? Ваня приезжает!

— После прочтёшь. Ахмата ведь ещё не разбили. Побудет князь на Москве и обратно отправится на войну с царём ордынским. Гляди, куда я тебе Афанасьево хожение прячу.

— Спасибо-ста, матушка! Прости, что теперь не о книгах дума моя.

— Так ведь и моя не о книгах. А всё ж — принесла. Почитаешь потом, когда об уехавшем муже тосковать начнёшь. Утешишься. Всё-таки он на русской земле, не на ындийской воюет.

— Раб Божий! Почто так поздно за грибами вышел?

— Э нет, воевода-боярин, я спозаранку грибничаю, ужо домой бреду.

— Тогда почто так припозднился?

— А вишь ты, последнего груздя искал.

— Нашёл?

— Предпоследнего. За последним опять придётся завтра иттить.

— Он что же, метку имеет, последний-то?

— А как же! Токмо не кажен грибник ту метку знает. А ты, воевода-боярин, никак, государя нашего слуга верный?

— Положим.

— Ну како тамо? Охолостит Ахметку государь наш али ждать татар на Москве?

— Трудно ответить. Малость трусоват князь Иван. Пора бы ему с царём Ахматом сразиться, да он всё откладывает, бережётся.

— Он-то не трусоват, нет. Государь наш хороший, напрасно ты, воевода-боярин, о нём такое. А только, скажу напрямки, охмурячила его фря заморская, которую на Москве великой княгиней величают, вот оно что. А он, голубчик, ослепнул от любви к ней и не видит, что ведьма она.

— Больно много ты понимаешь, как я погляжу! Думаешь, в грибах разбираешься, так и в дела государевы можно нос сунуть?.. Завтра же принеси мне на Москву последнего груздя! Но, Храпко! Но, милый!

— Дурак же ты, грибник! Не понял разве, кто с тобой разговаривал?

— Ужель государь сам?.. Ах я!.. Прости-и, Иван Васи-и-и...

Голос крестьянина, видать, страшно напуганного тем, что сообщил ему боярин Мамон, потонул далеко сзади. Великий князь живо представил себе, как он бежит вдоль дороги, крича слова раскаяния за свои хулы на Софью, грибы сыплются из его корзины, горло срывается на хрии... И стало жалко этого дуралея. Чего доброго — помрёт с перепугу. Но сам виноват. Всё испортил. Иван, не зная почему, так обрадовался, увидев мужичка, бредущего вдоль дороги с полной корзиной груздей и рыжиков. Даже остановил своего гнедого Храпко, желая перекинуться с грибником лёгкой беседой. И про последнего груздя тот так ловко загнул, а потом всё испортил.