Державный - Александр Сегень

Кроме всего прочего, москвичи возмущались размером жалования, определённого государем Аристотелю, — целых десять рублей в месяц! На десять рублей можно было в ту пору купить три небольшие деревушки или маленькое сельцо. Два-три рубля стоил хороший боевой конь. Столько же — дюжина коров или три-четыре дюжины овец. Ни одному зодчему доселе не платили на Москве таких бешеных денег. Понятное дело — морейская ведьма!.. Охмурила государя.

В канун праздника Успенья новый собор был торжественно заложен, закипела работа. В это время со всех сторон стали поступать неприятные известия. В Крыму был свергнут наш союзник Менгли-Гирей, блистательный султан Мухаммед, покоритель Царьграда, вторгся на полуостров, и когда Менгли-Гирею был возвращён трон, крымскому хану была уготована отныне судьба турецкого вассала. Орда оживилась — теперь Ахмату можно было подумать о подготовке нового похода на Москву. Вмиг воспрянули и новгородцы. Не дожидаясь, когда там разгорится новая сильная крамола, Иван отправился в Новгород, везя с собой множество челобитных, в которых бояре, житьи люди, горожане и смерды жаловались на грабёж и притеснения со стороны господы — сильных бояр, посадников и наибогатейших купцов.

Домой государь возвратился лишь в начале февраля. Поездка его увенчалась успехом — он покарал притеснителей и обидчиков, некоторых даже взял под стражу. Новгородцы увидели в нём подлинного защитника и покровителя, справедливого судью и доброго господина. Марье Ярославне оставалось только гордиться своим сыном. Да и он премного почитал её, она жила в Кремле, имея свой собственный богатый двор и даже личного воеводушку с небольшим войском, ходившим во все походы великого князя.

Обида меньших братьев перестала выглядеть благовидной и уже многих раздражала, в том числе и Марью Ярославну. Даже тверичи валом стали валить на службу к Ивану Васильевичу, хотя тоже могли бы сказать: «Нашу Марью Борисовну умучал, а себе взял заморскую кикимору!» А братья Андрей Горяй и Борис продолжали злобиться и вставлять всякое лыко в строку. Меньшой Андрей по природе своей был отходчивым, он уж давно не обижался. Ему что? Лишь бы повкуснее поесть да послаще поспать. На Москве ему было славно. Нраву он был доброго. Марья звала его «милым Андрюшкой» и «куняюшкой»[118]. Москвичи души в нём не чаяли за то, что он любливал угощать их. И Марья хоть и продолжала больше всех сыновей своих любить Андрея Горяя, рождённого ею в лихую годину угличского изгнания, а видела — Бог на стороне Ивана и тех, кто способен его понять и простить.

Сама не помня когда, Марья Ярославна перестала злиться на Софью. Душу её повернуло к ней одно общее увлечение — заметила вдовая княгиня, что сынова жена много книг читает, а Марья тоже любила чтение. Ей всякий раз казалось удивительным, волшебным, как из сложения букв возникают люди, города, леса, реки, разговоры, поступки и многое другое, из чего состоит жизнь. Старая и молодая княгини стали понемногу делиться друг с другом впечатлениями о прочитанном, обмениваться чтивом и — незаметно — подружились. Однажды Софья спросила:

— Матушка, а почему так в русском языке — книга и княгиня почти одно слово?

— И вправду! — рассмеялась Марья Ярославна, удивляясь тому, как это она сама раньше не замечала сего сходства. — Должно быть, потому сие, что и в книгах, и в княгинях главный смысл заложен.

— У княгини есть князь, у книги должен быть книз, — продолжала играть словами Софья Фоминична.

— Книз — это тот, кто книгу прочтёт, — в ответ смеялась Марья Ярославна. — Иванушка-то исправно ли тебя читает? Я гляжу, ты что-то больше не тяжелеешь?

— Читает, — грустно вздыхала Софья. — Да вот...

— Да вот смысла нет в чтении вашем, — доканчивала старая княгиня, вновь начиная сердиться на черноутку, что никак она не даст сыну хорошего приплода.

Видно, разговор этот Софья пересказала мужу, потому что однажды, долго засидевшись за ужином, Иван Васильевич в присутствии матери сказал государыне своей:

— Пора нам, Софьюшка, пойти почитать.

Но сколько они ни читали, а государыня по-прежнему оставалась порожней. Этим обстоятельством продолжали питаться сплетни о том, что она колдунья и травит свою утробу, не желая рожать. Но, в общем, чесать язык о «папской фрязке» москвичам уже поднадоело. Тем более что со временем стала заметной дружба молодой княгини со старой, а старую на Москве весьма и весьма уважали.

Государь Иван Васильевич снова ходил войной на Новгород и на сей раз окончательно истребил крамолу новгородскую. Неуёмную Марфу Борецкую вывез вон из города, и по Москве стали распространяться слухи о том, что где-то мятежную посадницу по тайному повелению государя не то прирезали, не то удушили, не то даже живьём в землю закопали. Марья Ярославна, зная кроткий и долготерпеливый нрав Иванушки, не верила этим слухам, но однажды ночью во сне к ней явилась какая-то кровавая баба и сказала: «Видишь, змея, како твой сын со мной расправился?!» В другой раз приснившись, кровавая баба напрямик заявила о себе: «Узнаешь меня, змеище? Аз есмь Марфа Борецкая, степенная посадница новгородская, кую твой сын до смерти умучал. Отдай Иллюзабио!» Слово сие чудное Марья Ярославна не с первого сна запомнила, но кровавая Марфа всё продолжала и продолжала являться ей во сне и требовать какого-то Иллюзабио. Наконец вдовствующая княгиня обратилась с вопросом к своей сынохе, не знает ли та, что это такое.

— Иллюзабио? — нахмурясь, задумалась та. — Да, знаю. Когда-то давно, в Италии, ко мне сватался один человек по прозвищу Караччиоло... О его отце говорили, что он имел под рукой мелкого беса Иллюзабио, который помогает людям заслуживать любовь у сильных и богатых властителей.

Однако сие разъяснение не принесло избавления. Марфа Борецкая продолжала являться к несчастной старухе в сновидениях, и когда Марье Ярославне исполнилось шестьдесят лет, она твёрдо решила уйти в монастырь и принять постриг под именем Марфы — такой совет дал ей духовник, епископ Ростовский Вассиан Рыло. Вассиан исповедовал её ещё тогда, когда она лежала при смерти в Ростове, и с тех пор она не желала никому исповедоваться, кроме него. Вассиан был красивым и мудрым священником, слава о его непревзойдённом умении исповедовать и наставлять на путь истинный стремительно разрасталась по всей Руси, и когда тяжело заболел духовник государя Ивана Васильевича Митрофан, мать убедила его сделаться духовным чадом епископа Ростовского.

— Больно у него прозвище неблагозвучное — Рыло, — единственно из-за чего артачился сын.

— Ничего в сём прозвище несть дурного, — возражала Марья Ярославна. — Получил он его за то, что любит лицезреть плавающих лебедей и всюду приказывает рыть пруды.

В конце концов сын согласился и стал исповедоваться у Вассиана. И ничуть не жалел об этом.

Во время очередной исповеди Марья Ярославна поведала Вассиану о своих страшных снах, и тот, недолго думая, сказал ей:

— Довольно тебе, раба Божия Марья, в миру быти. Коль говоришь, что со дня на день тебе шесть десятков лет исполнится, пора бы о душе подумать, о вечности. Говоришь, болезнь одолевать опять стала, невестка не рожает, да ещё и сны поганые снятся. Вот моё слово: ступай в монастырь, прими постриг в Девичьем. Увидишь: и болезнь отступит, и Софья родит, и Марфа Посадница сниться перестанет. Ты попросись, чтоб тебя в Марфин день постригли, и прими имя Марфы. Глядишь, матерь преподобного Симеона Столпника тебе и поможет. В первый день Нового года память её совершается, вот ты первого сентября и постригись.