Державный - Александр Сегень

«А вот примечательно, про книжки вспомнит или на радостях не до них ей?» — подумала инокиня Марфа, с удовольствием глядя на то, как ликует сыношенька[115], прознав о скором прибытии мужа. Давно ли, давно ли она недолюбливала, да какой там недолюбливала — терпеть не могла деспинку Софью, за глаза именуя её так же, как все, кто был против брака Ивана и заморской княжны? А обидных прозвищ на Москве для второй жены великого князя каких только не насочиняли — и «папская фрязка», и «черноутица», и «дутая фрягиня», и «Софря», и «фря заморская», — напрочь забывая о том, что она не итальянка, не фряженка никакая, а греческого, византийского рода.

В тот день, когда Софья приехала и после исповеди и молитвы явилась на смотрины в покои вдовствующей княгини Марьи, мать жениха, уступая рассудку, смирилась с ней. На свадьбе видела она страшное смущение, владевшее душой невесты, занесённой из полуденных теплот в заснеженную полунощную Московию. Понимала, что лишь превозмогая в себе это смущение, Софья пытается принимать сколь можно горделивую осанку и независимый вид. Даже сочувствовала ей какое-то время, но потом поддалась животной неприязни по отношению к чужачке, охватившей многих в Кремле. Если б ещё и Иван стал чураться своей новой жены, и вовсе не было б житья бедной деспинке. Но великий князь был к ней подчёркнуто нежен, без конца говорил ей ласковые слова, заботился, и со стороны можно было бы подумать, что он влюблён в неё, как юноша. И Марья Ярославна старалась и себя держать в отношении сынохи по-доброму, без лишней строгости. Точнее, строго, но не жёстко. Но она-то знала, не влюблён он в неё, да и вряд ли по-настоящему любит. Разве может он забыть милую покойницу Марьюшку, которую все на Москве обожали от мала до велика. Родненькую Марью Борисовну, хоть и тверичаночку, а всё ж не фрягиню, пусть даже греческого племени.

Была одна надежда быстро удалить привезёнку, удовлетворившись её родством и царскими регалиями, — все предполагали, что она лишь временно притворяется, будто не латинка, а на самом деле подослана папой ради воскрешения дела об унии. Открыться сие должно было во время спора о вере, прилюдно устроенного между папским легатом бискупом Бонумбре и митрополитом Филиппом. Но сколько ни приглядывались к Софье во время сего долгого и пламенного спора, ни в чём не обнаружилось её пристрастий к латинской мысли. Бискуп, поначалу казавшийся неколебимым и стойким борцом за свою веру, в конце спора был полностью подавлен и лишь бормотал: «Нет при мне книг нужных, были бы книги, я бы доказал...» И как ни старалась Марья Борисовна, а не увидела в глазах сынохи досады за легата. Мало того — казалось, Софья страшно рада за соисповедников своего мужа, кои отныне были и её соисповедниками. Глаза её сверкали, щёки горели. Красивые глаза, красивые щёки, брови дивные, губы алые... Ане наша она, не наша, что ты мне ни говори!.. Слова наши хочет говорить, а не умеет, путается, язык ломает. Смутится и умолкнет. Эх ты, черноутица! Эту кличку Марья Ярославна сама для неё придумала. Когда, смутившись и потупив взор, Софья опускала вниз свой греческий нос, было в ней что-то от чёрной уточки, уткнувшей клюв в пышную мягкую грудку.

А как вспомнишь, что за чёрное время было тогда, перед приездом деспинки и после её вселения в великокняжеском дворце! И сама-то она, хотя, быть может, и незаслуженно, стала для многих, в том числе и для Марьи Ярославны, каким-то особым знаком, воплотившим в себе ту мрачную пору.

После покорения Новгорода и истребления измены новгородской осень, зиму и весну только и жили этой радостью. В честь сего разобрали старый белокаменный Успенский собор, построенный ещё митрополитом Петром при князе Иване Калите и за полтораста лет пришедший в полную ветхость. Зодчие Кривцов и Мышкин на месте разобранного храма начали возводить новый, по образу и подобию Успенского собора во Владимире. Ездили во Владимир меру снимать. Весной и летом великокняжеский воевода Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский провёл удачную войну против пермского князя Михаила, не желавшего признавать единства земли Русской. Разгромив пермяков в решительном сражении на реке Колве и взяв в плен всех главных воевод Михаила, Фёдор Давыдович окончательно присоединил к Москве весь полунощный Урал. Радость за радостью! Однако следом за весельем пришли новые беды — разгневанный тем, что Иван не прислал в срок дань, ордынский хан Ахмат двинулся на Русь со своими полчищами. Все воеводы наши прославленные во главе с великим князем вышли ему навстречу, ведя за собой войско огромное, едва ли уступающее в числе татарам. Дойдя до Оки, взяв и уничтожив град Алексин, хан не решился на большое сражение с грозным противником и вернулся в свои степи в надежде, что со временем представится более удобный случай.

Все ликовали, а Марья Ярославна лежала в это время в Ростове при смерти, полностью уж уверенная в том, что настала её пора покинуть мир сей. Детушки — Иван, Андрей, Борис и Андрей Меньшой, — прогнав все вместе поганого хана, тотчас прибыли к смертному одру матери, простились с ней, получили благословение. Один только Юрий не приехал. Мол, заболел и в Москве отлёживается. Она на него серчала — уж мог бы приехать проститься с матерью-то! Так серчала, что вдруг на поправку пошла, перестала задыхаться до посинения, день ото дня дыхание её улучшалось, а тут из Москвы пришло известие — Юрий помер на Москве от той же самой болезни, от задоха проклятого!

Получив сие известие и видя, что мать стала выздоравливать, великий князь с братьями отправились на Москву хоронить несчастного Юру, а каково было Марье одной оставаться в Ростове! Глаза в глаза со страшной мыслью о том, что, сердись на сына, она на него свою смертную болезнь перекинула и тем погубила.

После смерти Юрия между Иваном и братьями начались раздоры, которые и до сих пор не кончились. Удел покойного брата был самым большим, огромное количество городов к северо-востоку от Москвы входило в него — и Дмитров, и Переславль, и много других. Поскольку детей после Юрия не осталось, все эти земли считались выморочными, и следовало по закону, установленному ещё Калитой, разделить удел между братьями поровну. Но Иван вдруг решил нарушить закон и полностью присвоить удел покойного Юрия, говоря при этом: «Не себе беру, а единому государству моему». Как и ожидалось, братья обиделись и отныне взялись враждовать с Иваном. Выздоровевшая окончательно Марья Ярославна приехала на Москву и потребовала от Ивана подарков братьям, дабы хоть как-то сгладить вражду. Великий государь внял её требованиям и подарил Андрею Горяю городок Романов на Волге, Борису — Вышгород, а Андрею Меньшому — Тарусу. Наконец после долгих переговоров поцеловали крест забыть обиды и признать земли покойного Юрия принадлежащими токмо Москве-столице.

Слушая там и сям мнения русские, Марья так и не могла прийти к окончательному умозаключению — дурак её старший сын или умный. С одной стороны, поглядишь — дурак: только что явилось великое единство всех братьев, благодаря которому Новгород взяли и так дружно хана прогнали, и вот теперь — на тебе! хоть и поцеловали крест, а обиду затаили, и явись теперь хан, неизвестно, будет ли ему уготован столь же дружный отпор. Других послушаешь — мудрый он: расширяет пространство московское, желает покончить с извечным делением земель русских, и время для этого нашёл правильное: вся Литва — Казань — Орда распугана, нескоро ещё соберётся войной на Русь идти, а пока соберётся, глядишь, помирятся братья.