Державный - Александр Сегень

— Святое Причастие, а он спит! Хорошо ли? Нехорошо. Вон князь Юрья — чуть свет ужо на ногах. Э-эй, княжатко! Иоанн Васильевич! Ай ты приметы не знаешь?

— Какой приметы, Семён Иваныч? — тотчас вскочил Иванушка.

— То-то! Я же вижу — не спишь. Полепишь только. И дурно сие — этак нежиться.

Сидя на кровати, застеленной мягкими козлиными шкурами, Иванушка недоумённо хлопал липкими от сна глазами — как это так, снился ему батюшка, да вдруг превратился в боярина Семёна. И спросонья вдруг едко захотелось поплакать о батюшке, но любопытство взяло верх:

— Какая ж примета, Семён Иваныч?

— А такая, что, коли в Велик четверток до зари встанешь, весь год здоров и крепок будешь. Так что вставай, покуда заря ещё только легонько засветилась.

— А про яйцо? Ты вчера ещё про яйцо говорил, — улыбнулся мальчик, спрыгивая с постели и выглядывая в оконце. По площади перед муромским детинцем, залитой розовым утренним светом, сновали люди, зябко кутаясь в кожухи — видать, было морозно.

— А как же, и про яйцо, и про сребрецо, — отвечал Семён Ряполовский, подавая княжичу плошку с водой для умыванья. На дне плошки лежало крупное куриное яйцо с тремя прилипшими к скорлупе пузыриками воздуха, а рядом — большая монета, больше алтына.

— Рубль? — спросил Иванушка.

— Дороже, — ответил боярин. — Эта монета старинной чеканки, сребреник князя Киевского, Владимира Святославича. Я за него, соколик, пятнадцать лисиц любечанскому купцу отдал.

— Так много?!

— Сдуру, конечно, — Семён чесанул пятернёю затылок. — А теперь вот умоешься — и бери себе в подарок к Чистому четвергу. От меня, значит. И береги. Князь Владимир всей Руси крестный отец, как тебе — Питирим. Сей сребреник счастье принесёт, верь.

— А Владимир где живёт?

— Да-авно уж помер. Давай-ка умывайся, голубчик, покуда солнце не встало. Кто с яйца да с сребреца в Велик четверток до зари умоется, чистый душой и телом до следующей Страстной седмицы пребудет, то бишь на весь год умыванье такое.

Иванушка принялся плескаться, думая о том, чем же отблагодарить боярина Семёна за его доброту. Кабы не Семён, сколько лишних слёз было бы пролито, как вспомнишь про отца с матерью, коих проклятый Шемяка угнал в Углич, заточил там в тесное узилище...

Яйцо умывальное очень уж захотелось съесть, но тут же Иванушка вспомнил, что с самого понедельника постился, а сегодня до самого Причастия и вовсе ни крошки, ни капельки нельзя в рот брать.

— Умылся? Ну вот, сребреник припрячь теперь подальше, а яичко на Пасху скушаешь. А теперь давай одеваться, да я вам с Юрьей последование почитаю.

— Давно пора, — вмешался тут княжий слуга Трифон, — скоро уж там шестопсалмие начнут, а к аллилуйе надобно бы и быть. Чулочки.

Он старательно обмотал ноги княжича чулками в виде длинных полотняных обмоток, белоснежных и на ноге приятных, снял с Иванушки ночную рубашку и надел на него свежую, чистую. К сапогам и кафтану Иванушка окончательно проснулся и пожелал надеть их без посторонней помощи. Сапожки новые из зелёного татарского сафьяна, подарок старшего Ряполовского, очень порадовали мальчика. Поверх кафтанчика Трифон застегнул на Иванушке позолоченный поясок. Да как застегнул-то — поперёк груди, будто младенцу несмышлёному, забыл, видно, что княжичу уже седьмой годок пошёл. Иванушка сердито исправил оплошность слуги — спустил поясок до самого паха, как подобало взрослому.

Когда одевание закончилось, привели Юру, младшего брата. Следовало пожелать ему доброго утра и поцеловать. Иванушка с некоторым пренебрежением выполнил свой братский долг — Юру он не уважал. Этот глуповатый и застенчивый тихоня мог часами просиживать у окна и безмолвно глядеть вдаль своими огромными голубыми глазами, точь-в-точь такими же, какие были у отца до того, как аспид Шемяка их не выколол, если, конечно, не врут, что отец стал безглазым.

Когда-то Юра был на два года старше Иванушки, но предпочёл умереть и родиться заново, чтобы сделаться на два года моложе своего брата. Такой скромник, даже старшинства своего избежал, боясь быть наследником великокняжеского престола. Разве можно после этого его уважать? Любить — пожалуйста, а уважать — нет уж!

А когда прошлой осенью на Москве трус случился, Юра так перепугался, что полдня потом не могли его успокоить — всё плакал да зубами стучал. Иванушка же оставался твёрд как камень, хоть и страшно, когда вдруг ни с того ни с сего земля под тобой начинает ходуном ходить и стены у домов шевелятся. Но на всё Божья воля, надо терпеть и пожары, и трусы, и наводнения. Так батюшка всегда сказывал. Да и все взрослые так говорят.

А вот если тебе глаза выкалывают? Это уж вряд ли Божья воля!..

Покуда Иванушка размышлял о том о сём, боярин Семён начал читать утренние молитвы — мытаря, предначинательную, Святому Духу, трисвятую, троичную, Господню, «Верую». Затем открыл молитвослов и стал читать последование ко Святому Причащению. Когда он осенял себя крестным знамением, Иванушка, Юра и стоящие за их спиной слуги делали то же, но мысли у каждого, должно быть, как и мысли Иванушки, расползались при этом во все стороны, будто глупые кутята из-под брюха матери. Вот любопытно было бы посмотреть, как такую краску делают, коей хитон на иконе у Богородицы расписан. До чего же приятно наблюдать, когда ткани красят! Лучшего нет зрелища. На Москве особенно славная была красильня, да на беду сгорела дотла прошлым летом во время великого пожара. Конечно, во огне гореть очень больно, и об этом лучше вовсе не думать, хотя, как назло, думается и думается до мурашек по телу. Жальче всего Таракана, такой весёлый пёс был! Забыли с цепи снять, он и сгорел. Юра-то уж и не помнит его, поди, чёрного, косматого, с ярко-красным языком. Если язык долго держать высунутым, он так приятно засыхает... Ой, нельзя же во время молитвы язык высовывать! А Юра вон вообще зевает. Зевограй, он и есть зевограй. А когда на молитве зеваешь, бесы так в пасть тебе и шастают. Надо будет во время Причастия подальше от Юры держаться. Мало ли что. Во — икать начал. Верный признак, что уже вскочили в него. Хотя, говорят, они маленьких не трогают. А воевода Фёдор Пёстрый, помнится, сказывал, что изверг царь агарянский Аксак от икотки до смерти помер. Да куда там Аксак — вон в прошлом году Митька, боярина Русалки сын, пять дней кряду икотал, чуть тоже не окочурился, его ещё каким-то бабишником отпаивали. Помогло. Всё ж таки жалко будет Юру, коли до смерти заикается. Надо бы что-то делать.

Семён отвлёкся от чтения, повернулся к Юре и сказал:

— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Поикал немного и — слава Богу, довольно.

Юра смутился и впрямь перестал икать, будто напасть послушалась Семёнова заклинания. Семён же невозмутимо продолжал читать последование. Царь Давид был у Иванушки в Москве. Хороший, деревянный, в золочёной короне, в парчовых одеждах, на резном троне. Его князь Василий Оболенский подарил. А в руках — гусли, потому что царь Давид любил на них играть. Сгорел вместе с остальными куклами в Москве. Не успели тогда кукольный сундук вынести из пожара. А какие там были куклы! Иван Новгородец, верхом на бесе в Иерусалим летящий — хвост у беса пушистый, а морда как у лисицы. Царь индийский четырёхрукий и трёхглазый — один глаз во лбу. Щелкан-татарин толстопузый глиняный, в широких штанах зелёных. Пятеро воинов-акритов, привезённых в подарок из Царьграда, — куколки маленькие, но зело искусно вырезанные. Но самая любимая была Мария Египетская, подаренная великим князем Тверским Борисом. Вся целиком — голова, туловище, руки и ноги — из клыка древнего зверя мамута вырезанная, ладонь к ладони сложены для молитвы, лицо кроткое и красивое, к голове волосы приклеены длинные, до самых пят, и они ей вместо одежды истлевшей служат.