Видения Коди - Джек Керуак

У пещерного человека есть право убить свою жену и ребенка и перебраться к другой женщине; конечно, также это значит перебраться к другим мужчинам, у которых женщину отбирать, драться скальными дубинками; но Самозванец-Главарь «Жизни» этой недели (вот что все время слышишь в Нью-Йорке, «Жизнь» этой недели, «Время» прошлой недели, все их представления скуплены… ну, это было довольно ловко, должен сказать) – э, но, кхе, каш каш, Майор Хупл откашливается в глухомани, я имею в виду, он стоит у попугайской клетки с ее диким малиновым длиннохвостым и кашляет, покуда птица, из своих путаных кустов, вякает на него и пытается выклевать ему глаза; феска его пущена по бурным водам, она готова пасть на яркий линолеум, они с птицей проводят день вместе, ожидая, пока супружница домой вернется, на солнечной веранде, я забыл старое имя, они ее назвали, средь подушек, лоска и бусин… он ушел, кичась и горбясь, весь волосатый, весь дикий в косматых утренних ды́мках Верхней Неандертолы, юго-западной провинции, заборов у них, конечно, не было, а были монолитные каменные стены Роберт-Фростовой Новой Англии; кхем, и там, чванясь, отхаркивая кровь, спешил он, через кустарник, жесткие веточки и шипы роз цапали ему кожу, отчего та кровоточила, конечно, добавил я, к тому ж, это значило перебраться к другим мужчинам – вопрос в том, дрались ли они или просто договаривались, дабы защитить собственные интересы членов органической расы, иначе люди б не выжили; да, они, должно быть, организовали системы перетасовки и переброски жен туда-сюда, словно через головное мужское агентство, почти союз, где ждал в очереди и вперялся в доску с Человеком – Северным Оленем, где буйволами обозначены те, кому отправится следующая пизда, и ответит ли она требованьям; все переполохи в дверных проемах пещер с массивными каменными дубинками в руках у них, потому что в то время никаких тебе декадентов, чтоб не пройти дверной контроль огнестрельного оружия лишь потому, что начальник предположил, будто это неплохая мысль, и, конечно, кишка у него была тонка сделать это самому, поэтому он нанял для этого шестерку, но шестерку самовольную, как некоторые шестерки бывают, кто вышвыривает Эрнеста Леммингуэя с вечеринок в Гренич-Виллидж, а вместо того, чтоб расплющивать их поперек стены, что он очень запросто может и легко делает, он, Эрни, с бутылкой джина и бананами, отваливает, хохоча, в ночь. Но вот это вот чванство, унаследованное от пещерного человека, который превратил свою жену в кровавое месиво и добавил туда чутка ребенка, Чуток Месив, смягчается тем же человеком, что порох из скучной вечеринки вынает, а с вечеринки этой, к тому ж, и уйти ему нельзя, не устроив сцены, а устроить сцену возможно лишь на карнавалах и Занзибарах, вот прям, скажем, к примеру, если можешь улететь, как хочется, на балконе бурлеска со шляпой на полке, в смысле на холке, бутылкой виски в правой руке, сигаретой во рту, предпочтительно, вообще-то, кукурузным рыльцем, а тв. хй у тб. в левой руке. – так тебе под силу и в натуре высоко улетишь, либо можно покурить марихуаны и сплавиться по маленькой реке в Индиэне, что ведет к Миссиссиппи чередою последовательных ручьев и речек, на плоту то есть, с ладной печкой, может, запасом мяса, уже приготовленного, надежно обернутого в ладный большой мешок, который можно открыть и врезаться ломтиками каждый вечер, немного кофе, лучше «Нескафе» или «Борденз», и часть на середине плота, где дерево так толсто и так волгло, что всегда можно обустроить походный костер на песочке, который везешь с собой на краю плота, или, вообще-то, что сзади в корме вместе с камбузом и остатком объедков, дела, жилые базы, сердце, мягкость сафари, место, где зажигаешь свечу и пьешь черный кофе, и куришь свою трубку, набитую марихуаной, без глубоких затяжек, но лишьпыхаешь и пропускаешь себе через нос, совсем как «Принцем Албертом», только срань в натуре очень клевая, но добывать себе эту табачную трубку марихуаны удается регулярно, потому что сам ее растишь вдоль реки и снимаешь урожай, неважно в какой при этом провинции тебе случилось быть, когда занадобится; и плывешь вот так вниз по маленькой Индиэне, речке, дальше и дальше вниз в приключенья страннее, легче, зеленей, все обширней, что должны в итоге вывести тебя, и выводят, на плоскую топь у моря, большие початки морской кукурузы вдоль волнующегося травяного вельда, ароматы чего-то, дым большого города, что-то безумное и дикое, и дальнее, далеко ушедшее от того спутанного лианного местечка, откуда начал, когда началась эта греза, либо также, я попробовал записать это в одиннадцать, называлось оно «Майк исследует Мерримэк», но вот постой, я ж не должен в это лезть, но, наверное, отчего б и не влезть, теперь штука, о которой мы будем говорить, нынче не ограничивается ничем вправду специфическим и, в общем и целом, антецефилическим, это слово я в Вебе посмотрел – но делая – это вполне как Хемингуэй говорит, в болоте рыбу ловить было бы трагичнее. Мой Майк начал где-то в трясине реки Мерримэк, то была река вдоль мимо – но погодите минутку, дамы и господа, мы что ли по-прежнему общаемся? кто-либо из вас когда-нибудь произносил речь на Юнион-сквер? вы любили мою коробку из-под обуви, мой черный ящик, мою великую черную пизду, и Иисус Христос и великая черная пизда, вы видели когда-нибудь Иисуса Христа, как видел его я, стоявшего рядом с негритосской голой женщиной с черною пиздой, большой черной пиздой, и Иисус Христос стоит на вершине холма, а ветер дует ему в брови, и озирает кочета милях в двух оттуда, которому как раз приспичило примоститься на ограде, довольно смахивающей на забор Фермера Брауна, только эта ограда иудейская в поросшей быльем земле, и Иисус Христос говорит: «Вон кочет кукаречет…» преподготовительно к той ночи темных (тем помраченных и темных судорожных) и судорожных горестных приключений, когда сажают кровоточащие тернии ему на голову, и тащат его, харкающего повсюду кровью, и пихают его, и умасливают, и толкаются вокруг него в ужасной скорби, тысячи мужчин и женщин в вогких одеяньях, стенающих, о горе, о горе, и костры горят где-то впереди, и из толпы выскакивает эта дамочка с чистым носовым платком или косынкой, и Иисус вытирает ею себе лицо, как, скажем, У. К. Филдз, вдруг позаимствовавший платочек у незнакомого человека на Всемирной Ярмарке в Шикаго лет десять, двадцать, тридцать назад, как угодно и на чистой тряпице остается отпечаток его лица, включая кровь и черты, а женщина убегает, не веря этому и пялясь на тряпицу, и комкает ее подмышкой, как флаг, и бежит, но, оказавшись во тьме (и вот уже собирается огромная буря и трус земной), она развертывает ее посмотреть, все ли краски, кровь и черты на ней смешались, но нет, лицо Иисуса на той тряпке по-прежнему отпечатано тщательно и пристально смотрит на нее в ответ, фосфоресцентное и пугающее, и чокнутое в ночи, и она вся истекает, истерикает, не знает, что с нею делать, бросает ее наземь, падает пред нею на колени, жалеет, что рядом нет мужа, чтобы помог ей донести ее домой, или сам бы подобрал, как шмат мертвого мяса, а мужа-то нигде в округе нет, а Его лик столь кроток и будущен, взирает на нее с положенья своего в грязи пустыни, праздно подбородком-вверх выпячен, как когда спустил он его себе на лицо, но нынче от тряпицы той на кочке тощий – и она, женщина, наконец сбегает на десять ярдов, возвратившись колеблемой, подавшись тощею точкой, покачиваясь, как жены Уитмена в Лонг-Айленде, затем всхлипывает и движеньем совсем как у индейской женщины в Перу нагибается подобрать малость, что она выронила из плата своего, покуда сама деловито разрезает плод, она, Магдалина, или как там ее, к черту, господи прости меня, звали, подобрала с темной, темной земли, уже начавшей содрогаться и перекатываться от землетрясений Голгофы, и побежала домой по узким алжирским улочкам, мимо шмаровозов и наркоманов, к себе в дом.