Эвмесвиль - Эрнст Юнгер

* * *

Содержание в заключении, если оно длится более года, есть напрасная трата времени и выбрасывание на ветер значительных денежных средств. Пожизненный срок заключения — это абсурд. Тогда уж лучше смерть. Так в большинстве случаев лучше и для заинтересованного лица.

* * *

Поставленный перед выбором, любой приговоренный, безусловно, предпочел бы короткий срок лишения свободы — пусть даже в условиях, опасных для его здоровья, — двенадцатилетнему заключению. Это заложено в природе вещей: всякий человек предпочитает опасный кризис вялотекущей хронической болезни.

* * *

Тот миг, когда человек теряет надежду, знаменует собой перелом; это относится не только к неволе. Но надзирающие за заключенными могут стремиться к такой цели сознательно. Для ее достижения хватило бы и четверти года; полгода — это уже слишком много. Отшельники знали рецепт: пост, ночные бдения и работа на пределе сил.

* * *

Прежде всего нужен обученный и хорошо оплачиваемый персонал. Дистанция. Не подходить к другому ближе чем на три шага — это правило действует и для охранника, не только для заключенного. Физическое прикосновение допустимо лишь при самозащите, в случае нападения с применением силы.

* * *

При любой очной ставке, во время любого допроса должны присутствовать свидетели. Вынужденное признание бесполезно и даже вредно; признания следует добиваться как мата в шахматной игре.

* * *

Если кто-то готов рискнуть головой, не следует портить ему игру, такого нужно принимать всерьез. Это относится и к голодовке. Каждый, кто вступает в борьбу, имеет право на то, чтобы с ним обходились по закону военного времени.

* * *

Тот, кто распоряжается временем какого-нибудь человека, держит в руках не только его страдание, но и его радость. Он может по своему усмотрению ослаблять или усиливать эти чувства. Были каторжные тюрьмы, где узников заставляли прозябать в ужасной безысходности до самой кончины. Они умирали от чахотки и кончали на кладбищах, где на крестах значился только номер.

Совсем другое дело, если я даю заключенному возможность провести одну ночь с его женой, возлюбленной, с уличной девкой, — — — тут и самый закоренелый преступник смягчится. Да, Кондор: он даже может стать твоим другом. (Это — в связи с разговором о Сальваторе, который я записал. Впрочем, и Латифа говорила мне, что иногда она таким способом услаждает какого-нибудь узника, пусть и не бескорыстно: она получает honorarium[293], то есть гонорар — почетное вознаграждение.)

* * *

«Колумбово яйцо для юстиции. Откладывается раз в год».

Так недавно выразился Домо, когда они пришли в бар после обеда. Он имел в виду одно из тех предложений, которые приходят по почте. Для них заведен специальный почтовый ящик. Особое значение Домо придает анонимным посланиям.

«Большинство правонарушений можно быстро и болезненно пресекать посредством нанесения виновному палочных ударов. Кто не предпочел бы порку длительному заключению? С этим согласились бы все — — — виновный, судья, opinio publica[294]. Некоторые правонарушители прямо-таки напрашиваются на порку. Такой обычай очистил бы воздух. Если устрашающее воздействие смертной казни и может быть оспорено, то здесь оно несомненно, кроме того, возможна компенсация ущерба — деньги, полученные за перенесенную боль, имеют больше смысла, чем денежное возмещение за ошибочно произведенный арест невиновного лица».

«Все замечательно, — сказал Домо — — — но почему априори ясно, что это не сработает? Почему в государстве, где существует смертная казнь, живется все же лучше, чем там, где граждан подвергают порке? Пусть даже все они на это согласны? Впрочем, вот вам пример того, что единогласие и право — сапоги из разных пар».

«А уж тем более — единогласие и мораль. Там, где все придерживаются одного мнения, лучше сразу добровольно отправиться в сумасшедший дом. Отвращение к болезненным наказаниям существовало не всегда и не везде. Возможно, оно вообще является приметой декаданса. Говорят, что в Китае даже высокие чиновники получали удары бамбуковыми палками, а во владениях Желтого хана такое практикуется еще и сегодня. В великие времена британского флота плетка-девятихвостка грозила даже кадету из благородной семьи; ремни были такими же жесткими, как и для матросов, только рукоятку в этом случае обертывали бархатом».

Так говорил Аттила, припоминая свой опыт. Еще я записал:

«У морали свой путь развития, не всегда ведущий по восходящей линии. Но есть вещи, которые в один прекрасный день становятся попросту невозможными. Так мы теряем и вкус к какому-то определенному кушанью — вероятно, потому, что когда-то оно казалось нам слишком вкусным».

* * *

Далее следуют записи, передающие вперемешку слова Домо и Аттилы — — — разговор в тот момент сделался весьма оживленным; я не успевал отмечать, кому принадлежат реплики.

Суждения о жестокости смертной казни относительны. Герцог де Шатле, когда его вели к гильотине, сказал: «Это приятный вид смерти».

И это не было цинизмом, если вспомнить, что совсем незадолго до того людей колесовали, четвертовали, сжигали на кострах. Гильотен[295]в самом деле работал над своим изобретением, побуждаемый филантропическими мотивами. Не исключено также, что упомянутый аристократ страдал неизлечимым недугом. Ему было уже за семьдесят, когда его обезглавили из-за какого-то пустяка. Феномен самоубийства показывает, что бывают вещи куда хуже, чем смерть. В ту эпоху человек, очевидно, еще был способен сохранять по отношению к смерти дистанцию, что могло быть последним отблеском высокого барокко. Силлери[296], когда его тащили на эшафот: «Там наверху я вылечусь от подагры».

Что дистанцированность по отношению к смерти для христиан была еще более характерна, чем для философов, само собой разумеется — — — вспомним хотя бы кармелиток Компьена[297]или Луизу Монморанси-Лаваль, аббатису Монмартра[298], — уже со связанными руками, увидев машину для обезглавливания, она сказала: «Я давно тосковала по тебе; такая смерть драгоценна». Аттила цитировал эти и другие высказывания людей, осужденных революционным трибуналом, предоставляя слово и циникам. Ad notam[299]: