Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

28 мая. Прекрасная погода, но страшная духота в воздухе, как бы перед сильной грозой. Гостиница моя уставляется срубленными березками, несут и везут их также по улицам. Умилительное зрелище. Оказывается, завтра Троицын день.

Зашел в Управление санит[арной] части фронта. Вызвали меня только потому, ч[то]б[ы] из благорасположения В.В. Рубцова выразить мне недоумение по поводу моего согласия на перемещение в Омск, к[ото]рое может состояться лишь при условии, если раньше меня туда предназначенный не поправится от своей болезни. Сапожник всякий смотрит не выше своего сапога, «гг. люди» также не выше своих sui generis[701] сапог, наши же служащие «человечкеры» только с точки зрения орденов, чинов, внешних отличий[702]. Как мало в них внутренней жизни… Согласия я тем не менее своего не изменил и буду более доволен, если уеду совсем из этой кровавой чехарды хотя бы на более скромное[703] амплуа в отдаленный округ… Удивляюсь, к[а]к еще не дошло дело до того, ч[то]б[ы] командующие армиями назначали на должности начальников санитарн[ых] отделов своих денщиков! […]

29 мая. Рано утром выехал из Пскова восвояси. Вагоны, вокзал убраны березками. Природа ликует. День Св. Троицы. В раздумье относительно заявленного мной согласия быть перемещенным в Омск. С поля брани в тыл, да еще во глубь России; в служебной квалификации попадаешь как бы во врачи второго сорта!.. Но что сделал — то сделал; отказываться не буду, а там — воля судьбы… Да поймите же меня, гг. люди служилые: ведь то, что вы находите очень ценным, ради чего вы готовы поступиться всем своим «я», — на все это я смотрю с презрением и ненавистью и при первой возможности постараюсь уйти с привлекательной для вас всеми мишурными прелестями поганой службы, на к[ото]рую так бессмысленно растрачены лучшие годы моей жизни, в течение к[ото]рых crescendo[704] росло и укреплялось во мне сознание, что не тем богам мне должно было бы служить. А вышло в конце концов, что я был ни Богу свеча, ни черту кочерга вместо того, ч[то]б[ы] быть или Богу свечой, или же черту кочергой!

Вечером приехал в Ригу. Вчера и сегодня немцы, говорят, здорово обстреливали район Кеккау-Берземюнде. Начальник штаба сообщил, что трофеи наши на Юго-Западном фронте будто бы растут, теперь уже насчитывают около 115 тысяч пленных и продвигаемся-де вперед. Все же, я убежден, успехи наши не столь велики, как мы о них кричим. А делать «бум» мы большие охотники; ведь во всех наших реляциях и донесениях какой огромный процент лжи, кроме того — выставляются, да еще в преувеличенной степени одни лишь плюсы, минусы же замалчиваются и прячутся! Не выгнать нам немцев с занятых ими у нас земель! Нет, нет!

30 мая. […] Получил прерадостную телеграмму от Сережи: «Оставлен при университете». Как ребенок стал осенять себя крестным знамением… Был бы преисполнен почтительной благодарности к своей судьбе, если бы она, подлая, не наказала меня несчастьем дорогой Лялечки. Жду с часу на час еще телеграмму — собираться ли мне в далекий путь, или же оставаться по-прежнему в корпусе. Если уеду, то как бы выброшенным за борт военно-полевой службы по негодности к ней за недостаточно проявленную энергию по части резвости услужения властям! В этом отношении я здесь действительно ни к чему не годен и охотно уезжаю, ч[то]б[ы] не зреть в уж очень сконцентрированной форме циничных картин личного произвола и усмотрения предержащих властей.

31 мая. По последней телеграмме из штаба Верховного главн[окомандующ] его на Волынском фронте взята в плен еще 1000 чел[овек]; пока стоп машина; немцы, к[а]к выражаются у нас в штабе — очухались. Опасаюсь, как бы это очухание не свело на нуль наши начавшиеся победы. […]

В полках у нас, оказывается, секут солдат; особенным рвением отличается в корпусе командир 48-го Сиб[ирского] полка[705].

Прибыл новый начальник штаба генерал Степанов[706]. В разговоре за общим столом (Долгов столуется отдельно) — ни одной свежей мысли, ненавистническое отношение к евреям, необходимость ежовых рукавиц для наших пейзанов и проч. в этом роде. Офицерский мундир с повышением в рангах все более и более перерождает ум человека и пропитывает его организм вонючей блевотиной. […]

1 июня. […] Пришла телеграмма, что перемещение мое не состоится. Такова, значит, судьба. Зря только меня взбудоражили.

Целый день пальба. Мою летучку Красн[ого] Креста под Флоретом[707] здорово обстреляли тевтоны: ранены — сестра, два санитара и 10 лошадей. Закупил в запас сигар на 75 рублей, а то скоро они вздорожают на 60%. […]

3 июня. Весь день дождь. С южного фронта телеграммы из Ставки Верховного гл[авнокомандующ] его сообщают все о новых и новых партиях пленных и прочих трофеях. Газеты ухарски-хвастливо раздувают сии события до степени блистательных побед российского оружия; но не представляются они мне таковыми! Ухлопано с нашей стороны, наверное, великое множество жизней; сомневаюсь в возможность развития нашего успеха… Нет телеграмм и ничего не пишут в газетах, что мы стукнулись носом об стену у Шлока[708] и под Лидой — Барановичами. Загрязла наша всероссийская тройка с своим тарантасищем в трясине — тройка несъезженная, неслаженная, надсаженная и надорванная, притом скверно управляемая, не хочет брать дружно и сразу… Великое безумие совершится, если мы перейдем в наступление, к которому идут приготовления, мыслимые мною в виде концерта проказницы-мартышки, осла, козла и косолапого мишки…

В письмах солдатики жалуются на плохое питание, высказывают негодование и грозят после войны расправиться, с кем, по их мнению, следует… Нельзя их винить в этом; офицерство слишком обособленно живет с ними и слишком уж контрастирует с «серой скотинкой» своей сытостью и прочими материальными удобствами. Вся командная часть действует на эту скотинку только приказами, а не показами! Есть ли у нас начальники, к[ото]рые являлись бы добрыми пастырями своих овец?! Кто из начальства обнаружил бы хоть малейшую способность по-человечески отнестись к солдату, искренне, от души и сердца его пожалеть и позаботиться о его нуждах?! Удовлетворение солдатских потребностей совершается только за страх, но не за совесть теми, кто приставлен властвовать этой толпой рабов[709]. Препечальная картина действительности. […]