Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

следует здороваться и… прощаться, когда отношения заканчиваются. Сама же я не знала ни одного родственника Себастиана, если они вообще у него водились. Но, может, я и Себастиана по-настоящему не знала?

И тем не менее он живет на моих холстах. Я долго не решаюсь, но однажды все-таки достаю одну из картин в моей мастерской. Она из серии, что я писала тем летом – самым прекрасным летом! – на острове. Сердце у меня колотится, пока я расставляю и другие холсты вдоль стены.

На первом из них крупное медвежье тело Себастиана заполняет собой всю картину. Фиолетовая рубашка, мощный подбородок, грива цвета свежего сена и пристальный взгляд оливково-карих лесных озер. Маленькие брызги осенне-желтого сверкают на радужке. Или это были всего лишь маленькие отблески на морской поверхности, ничего не открывавшие в его душе? Или они скрывали тайны, что никогда не выйдут на свет божий?

В конце концов я вижу лишь собственное глубокое одиночество в его зеркальных глазах.

И все же Себастиан взрывает рамки картин. Внезапно я вспоминаю, каким беспокойным он был на самом деле тем летом. Все время смотрел на скалы, где как раз начал работу над своим новым проектом и стал вырезать тотемных животных.

– Смотри на меня, – наверняка не раз повторила я, смешивая краски и стараясь прикрыться своим правом определять поведение моделей во время сеанса.

«Смотри на меня».

Я тогда, видимо, решила проявить волю. Написать его так, словно бы он смотрит на зрителя, чтобы удержать его рядом еще на чуть-чуть. Себастиан по-прежнему блистает на полотне. Рука слегка приподнята, как будто следующим движением он протянет ее и обнимет меня.

Следующую картину я писала в папином доме. Близился конец лета, поэтому свет и цвет немного холоднее, чем на предыдущем портрете. В окне проглядывают едва различимые белые пятна танцующих канкан лундеманновских овечек, но вообще-то главный здесь, конечно, Себастиан. Он сидит в красновато-охряных сумерках, слегка отклонив голову, взятый чуть сзади и погруженный в книгу об острове Пасхи в кобальтово-синей обложке.

– Подними глаза, – шепчу я. Возьми меня с собой в сказку. «Подними глаза», но Себастиан взгляда больше не поднимает. Он хочет закрыться в своем собственном мире, в своей собственной таинственной капсуле. И здесь я сдалась как художник и как женщина не решилась додумать эту мысль до конца. Возможно, во взгляде Жизели Себастиан не читает своих собственных сомнений, как он читал их в моих глазах. Для него это, наверное, своего рода освобождение, но, вообще-то говоря, все это попахивает трусостью или подлостью.

Вечером я никак не могу заснуть. И только часа в три сон наконец-то приходит. Ближе к утру меня одолевают грезы, и Филиппа парит над постелью, с обрамляющими ее голову уравнениями.

– Что делать, если ты уже нашла Вечную Любовь? – сквозь слезы спрашиваю я. – Мы с Себастианом еще задолго до нашего рождения наверняка заключили четкий договор, что будем любить друг друга. И он нарушил эту кровавую клятву.

Филиппа не отвечает. Она парит у меня в ногах и смотрит своими светло-голубыми глазами.

– Он ведь был для меня всем, – повторяю я. – Теперь любви не найти, как иголку в стоге сена!

– Ну, со стогом все не так сложно, – возражает старшая моя сестра. – Сперва надо сжечь стог. А потом берешь магнит и вытаскиваешь иголку.

Она показывает мне груду балетных туфелек и увеличительное стекло. И потом исчезает. Куда, мне неведомо. Но вид у нее вроде бы радостный.

* * *

Грета начинает расчищать завалы своей жизни. Вещи Могильщика она давно уже снесла на помойку. Теперь пришла очередь гаража, где она не была больше года. И там, среди картонных коробок и садового инвентаря все еще стоит пресловутый мопед. Тот, что муж купил, хотя у них не было на него денег.

– Я уже нашла покупателя, – говорит Грета Йохану, помогающему ей вытащить мопед на тротуар. – Сегодня после обеда придет посмотреть его.

Йохан садится на мопед и включает зажигание. Чихнув пару раз, мотор заводится.

– Садись сзади, – говорит он. – Прокатимся.

Она качает головой.

– Ну давай же, мать, просто по Палермской проедемся.

Немного поразмыслив, она садится на сиденье позади Йохана.

– Сиденье очень мягкое.

– Хочешь порулить?

– Да ты что, я не смогу, – возражает она.

– Сможешь, сможешь.

Йохан показывает ей переключатель скоростей, сцепление и тормоза. И Грета на удивление быстро все схватывает. У нее, наверное, в животе щекочет, ибо Йохан редко когда слышал, чтобы она так заливисто смеялась. Сперва Грета едет до конца Палермской и обратно, а потом отправляется в более продолжительную поездку по Эресуннсвай.

Когда они возвращаются домой, появляется покупатель.

– Ты уж, пожалуйста, извини, но мы передумали, – говорит Грета.

И вскоре они с мопедом становятся неотъемлемой частью городского пейзажа. Грета гоняет по всему Копенгагену в оранжевом защитном шлеме и с Вибеке на заднем сиденье.

Бегемоты

Карл подрастает в квартале Бастилия и обожествляет свою мать. Но он душа свободная, и едва научившись ходить, начинает носиться по задним дворам на рю де ля Рокетт, где уже со всеми знаком. И бегает так быстро, что не успели мы оглянуться, как ему уже исполнилось три года.

Возможно, он частенько бывает предоставлен самому себе. Когда Ольга распевается и репетирует днем или выходит на сцену вечером, она передает свои материнские обязанности всяким разным французским гувернанткам. Но это не значит, что Ольга не любит своего мальчика.

– Где мой отец? – интересуется Карл.

На этот вопрос ответить сложно. И сестра моя старается уйти от ответа всеми мыслимыми способами.

– Его, наверное, просто похитили, – решает Карл и, похоже, смиряется с ролью сверкающего мальчика-солнца в нашей женской вселенной.

Хорошо хоть, что Йохан тоже находится на его орбите.

Карл или КАРЛ! – если ситуация требует писать его имя прописными буквами, а такое случается часто.

На время гастролей по Скандинавии сестра моя паркует Клодель и сына или у Йохана, или у меня на Палермской, чем Карл бывает не слишком доволен. Иной раз я отсылаю племянника и собаку вниз, к Вариньке, и тогда могу поработать над своими картинами. Карл стоит на стуле в кухне и зачарованно заглядывает в суповую кастрюлю. Клодель же, глубоко вздохнув, укладывается на пол. Видно, скучает по Парижу.

Однако вскоре выясняется, что Варинька не может выполнять функции няньки. Она начинает все забывать. Обрывки памяти складываются неправильно. Она не помнит, что надо выключить суп, ей кажется, будто дед все еще жив и просто вышел погулять. Потом Варинька возвращается к своему прошлому