Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

я позабочусь, чтобы машину отбуксировали домой. Кстати, я мог бы подъехать после смены и посмотреть, что с ней, сильвупле?

Ольга, всегда недовольная тем, что у нас в Дании обращение на «вы» сошло на нет, удовлетворенно кивает. Она обожает это французское vous — языковые очки для дали, которые позволяют определить, с кем попальтироваться, а кого поставить на место. Хотя иной раз эти решения и не противоречат друг другу.

Той весной сестра моя открывает совершенно новую эру. Ее беспорядочным интрижкам несть числа, и при этом ни о Песни Соломона, ни о божественной любви вообще нет речи. Ольга больше не уничтожает мужчин своей пылкостью и патетикой, когда сердце готово вырваться из груди, не опускается до встреч чуть ли не в подворотнях, с покупателями, предлагающими на аукционе самую низкую цену, но милостиво позволяет им приползать к ней на брюхе.

Жандарм ни бельмеса не понимает в музыке. Зато он приходит к Ольге с наручниками, и это очень мудрое решение для того, кто хочет с утречка пораньше сбегать в булочную за круассанами и по возвращении застать Ольгу все еще лежащей в постели.

Всякий раз, навещая ее в Париже, я брожу по округе и захожу во все новые галереи. Принюхиваюсь к запахам маленькой типографии и разным сортам перезревшего камамбера в сырном магазинчике, где дождевая вода хлещет по витринам, пока сестра моя пальтируется наверху в квартире. В дни, когда жандарм не ночует у Ольги, я первой успеваю сбегать вниз за свежим хлебом к завтраку и сигаретами.

В Париже я всегда курю. Так я чувствую себя более или менее француженкой, несмотря на аховый запас слов. Как-то утром, отправившись за куревом, я заплутала и оказалась на улице, где раньше никогда не бывала. На углу там обнаружился маленький темный Tabac, где продают всякую всячину.

– Vous cetes un cigarette?[163] – задаю я вопрос продавщице, так как нигде не могу разглядеть пачки «Голуаза».

Я спрашиваю даму за прилавком насчет сигарет, но она и бровью не ведет. Просто смотрит на странную покупательницу, пока до той не доходит, что лучше убраться с глаз долой.

После жандарма у Ольги появляются и другие кавалеры. Сестра моя повернулась спиной и к Богу, и к Песне песней. Вот теперь-то мужчины узнают, что такое любовь! Как тот, что посреди ночи поднялся со своего супружеского ложа и заявил жене, что ему надо срочно уйти. Он приперся к Ольге и так выл у нее под дверью, что казалось, сей же час треснет от половой истомы. Когда же она все-таки впустила его, выяснилось, что член у него размером с кошачий. Настоящего драйва не получилось, и Ольга разочарованно повернулась лицом к стене.

– У тебя задница довольно большая, – вздохнул несчастный. – А я, я к маленьким норкам привычен.

Но сестре моей это все, конечно, по барабану. Она прекрасно знала, что он изо всех сил пытается выползти снова на путь истинный, на котором находился всего лишь несколько часов назад. Вернуться к милой своей женушке, которая никогда не причиняла ему столько терзаний и не оставляла рубца на сердце. Мы даже и не помним, как его звали.

За это время Ольга завлекла пленительным пением сирены в глубины морские бессчетное количество поклонников. Погрузила их в самую пучину, где все мужское в них разбивается вдребезги об ее острые рифы. Пропащие матросы без ног, без члена, без достоинства выбрасываются на берег, где бродят шатающейся походкой в поисках первой попавшейся юбки, чтобы жениться в надежде, что член и кости снова отрастут. Последнее, впрочем, удается далеко не всегда. Месть Ольги в том, что она незабываема.

Сестра моя сохранила связи со своим агентом, и карьера ее вновь идет вверх. Все театры, от Ла Скала до Сиднейской оперы, желают залучить на свою сцену колибри Ольгу Совальскую с ее пламенной страстью и знаменитым диапазоном в четыре октавы.

Инфракрасное излучение

Мои пейзажи либо удостаиваются прохладных рецензий, либо их вообще не замечают, и поэтому я решаю повременить с заявками на участие в официальных выставках под эгидой Союза художников. Портреты животных – это единственное, что я пишу, да и то лишь дважды в месяц, чтобы хватило на квартплату. К апрелю будут готовы такса и золотые рыбки в аквариуме.

Вчера я прошлась по Стройет. Прохожие обходили меня стороной, как будто тоской по утраченной любви можно заразиться, как проказой. Но, может, они и вправду видели, что я мертва?

Под одной из работ Эккерсберга[164] обнаружили ранний мотив – портрет молодой женщины, написанный в быстром ритме, с ясной цветовой схемой. Сверху нанесено несколько слоев более поздних изображений. Женщину эту обнаружили с помощью новой военной технологии и инфракрасного излучения. Вот и меня следует просветить инфракрасными лучами.

Под моей личиной отшельницы и тихого, спокойного живописца наверняка кроются совершенно иные сюжеты. Длинные итальянские столы, празднично одетые гости, смеющиеся ребятишки, бегающие с обручами и задающие странные вопросы. А в центре композиции – танцующая пара. Он держит ее там, где талия наиболее тонка, а позади них на солнце сверкает блестящая латунь духового оркестра. Слоновая кость, смешанная с лимонно-желтым.

Я уже больше не могу жить в нашей квартире. Здесь все напоминает мне о Себастиане. Прозрачно-голубой диван гудит от пустоты, и как-то утром я ставлю точку. Упаковываю одежду, папин мольберт, кисти и краски, все, кроме увядшей пальмы юкка, пивных ящиков, матрасов и собственно дивана: он слишком тяжел, его просто вниз не снести. Ключи я оставляю Мясниковой Лили – она возвратилась домой с индийской подружкой из логова йогов в Нью-Дели. Жить Лили и Аниле негде, вот и пусть пальтируются на плюшевом диване.

Я заказываю грузовое такси и в тот же день перевожу свои скромные пожитки обратно на Палермскую. И сразу решаю снова жить на втором этаже, где по-прежнему стоит мебель времен нашего детства. Мать моя, переезжая к Председателю, судя по всему, взяла с собой лишь свою одежду и ночные кремы. Но тут я вижу, что и туалетный столик пуст. Наверное, она забрала еще и петроградскую фотографию Вариньки в шляпке с лебедем. Да и свадебного фото моей матери с папой перед русской церковью здесь тоже больше нет. Где она прячет этот снимок, а также Вечную Любовь, мне не ведать.

Я перекрашиваю стены в ярко-красный, скорее даже в алый цвет и оставляю балконную дверь на ночь открытой. Папин мольберт я размещаю в гостиной,