Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Я молча киваю.

– У нее же имя было, у нашей бегемотихи.

– Так это была бегемотиха?

– Да. И потом, она же не со зла это сделала. Селеста, – шепотом говорит Варинька. – Селеста сделала то, что свойственно бегемотам. Разинув пасть, они глотают все, что туда попадает. Бошедурйе. Бог, наверно, был единственным, кто тогда посмеялся.

А дальше просто жесть случилась. Бегемотиха выбежала на задний двор, и бабушка моя помчалась вслед за нею. А зрители всё хлопали и хлопали исполнителям этого сенсационного номера, ожидая, что Селеста и Вадим снова появятся и примут их аплодисменты.

Вариньке и Светлане удалось поймать бегемотиху. Но слишком поздно. Вадим умер, он никогда уже не вернется.

Тем вечером бабушка моя прижалась к бегемотихе и так и заснула.

– Боже, как же ты решилась? – восклицаю я.

– Так я была ближе к Вадиму.

Только Варинька способна мыслить таким вот образом.

– Через неделю Селеста умерла, – рассказывает она дальше.

– Никто ни снает пачиму. Сагадка. Никто не знает почему. Может, ее отравили. Ведь другие артисты посчитали, что она приносит беду. Не знаю я, что случилось. Сагадка. Это загадка.

Два года спустя Варинька объявилась в Петрограде.

Хотелось бы мне иметь про запас пару нравоучительных поговорок, на которые так горазда Грета, да, боюсь, даже они не сильно помогли бы здесь и сейчас. Сказать мне нечего, а Варинька не выносит, когда ее кто-нибудь касается, и поэтому я просто сажусь рядом с ней, и мы долго сидим в тишине.

Где-то гудят колокола. Фоном по-прежнему работает телик. Начинается новый боксерский поединок. Звучит гонг, и раздается восторженный рев. Кто-то стал олимпийским чемпионом во втором среднем весе.

– Жизнь полна бегемотов, – бормочет Варинька.

И в каком-то смысле она права. Именно бегемоты прибывают в качестве утешительной премии вместо слонов, о которых грезишь изначально. Великие дерзкие мечты, пошедшие прахом. Бегемоты, которых стараются приспособить к делу, переделав сценарий и понадеявшись, что можно обойтись оставшимся в наличии материалом. Прадед Игорь был в этом большим мастером. Да, жизнь полна бегемотов, закидывающих дерьмом своих же родичей, но на самом деле они лишь доказывают этим свое дружеское расположение. Ведь это бочкообразное животное не виновато в том, что его укус фатален.

Но прежде всего жизнь полна бегемотов, пожирающих твоего возлюбленного в один присест. Заглатывающих твою любовь и последнюю надежду на то, что у Бога обязательно имеется всеобъемлющий план, придающий смысл абсурду.

Варинька зажигает одну из трех своих сигарок и осушает бокал коньяку. Она явно не в настроении продолжать разговор и снова прячет фото в книгу.

В то лето рядом со мною не было родной души, и, преодолев стыдливость, я поверяю ей, как больно меня ранит Себастиан даже по прошествии столь долгого времени. Что он – Ватерлоо моего сердца, что я не понимаю, какого черта Господь вообще себе думает.

– Шли его в жопу, этого засранца!

И я не уверена, кого из упомянутых мною двоих она имеет в виду.

Иногда Себастиан является мне во сне. Он стоит со сжатыми кулаками и напоминает голый тополь в Королевском саду в середине февраля – кулаками с черными костяшками пальцев это дерево боксирует со всем и всеми в ветреную погоду.

* * *

Рождественский сочельник мы отмечаем у моей матери и Председателя на Ню Адельсгаде. В эстетском доме с лакированными японскими шкафчиками, полинезийскими масками и китайскими вазами. Ольга приехала в Данию с Карлом и Клодель на своем «Ситроене ДС», который давно уже пора сдать в металлолом.

Варинька пригласила на рождественский обед Грету и ее детей, не заручившись согласием моей матери. Что Еве не очень-то понравилось. Она считает Грету до смерти скучной, безвкусной, лицемерной и дурно одетой. Но теперь уже ничего не поделаешь: если Варинька что-то решила, мать моя ничего перерешить не может. Даже в своем новом доме.

Председатель обычно Рождество не отмечает. Как правило, он это время проводит на Бали, но на сей раз остался дома, чтобы порадовать мою мать, которая ненавидит встречать этот праздник в одиночестве. Так тяжело видеть его во главе стола. На всегдашнем папином месте.

Йохан сделал совершенно невообразимую прическу и надел строгий черный костюм. На запястье у него вытатуирована Несси.

– Ему идет, – шепчет ошеломленная Ольга.

– В тесноте да не в обиде, – улыбается Грета и снимает у входа свои огромные кожаные сандалии, чтобы не запачкать настоящие персидские ковры Председателя.

Он весь день помогал моей матери готовить угощение и как раз вытащил из духовки пару жирных уток, запеченных до золотистой корочки. Варинька сидит рядом на высоком кухонном стуле и курит сигарку, а Клодель лежит у ее ног.

Мы носимся из кухни в гостиную с картошкой и соусами, а Варинька – из реальности в забытье и обратно.

– Ми-и-и-и-ша… Ми-и-и-и-и-шинька, – бубнит она.

Временами кажется, будто она и в самом деле не понимает, что за люди снуют вокруг нее.

В гостиной Грета зажигает рождественские свечи, а Йохан открывает бутылки. Вибеке собрала салфетки с тарелок и сделала из них замечательные бумажные шляпки. Мать моя явно сдерживается, чтобы не сорваться на ней.

– Ну что ж, осталось только уточек разделать, – говорит Председатель и исчезает в длинном коридоре, ведущем на кухню.

Мы уже облизываемся, предвкушая, как нежная утиная корочка усладит наши вкусовые рецепторы.

– Ольга, Карл, вы не поможете Вариньке пройти к столу? – спрашивает моя мать. Они не успевают ответить, как из кухни доносится дикий рев.

– Какого черта! – вопит Председатель. Ольга с Карлом бросаются на кухню.

– MERDE! – вырывается у Ольги.

– Черт, черт!

Теперь мы все устремляемся на кухню. Там сидит Варинька, раскачивающаяся на кухонном стуле, изо рта ее вместе со слюной стекают струйки утиного жира. Лицо ее расплывается в блаженной улыбке, а Клодель слизывает падающие на пол желтые капельки.

Председатель белеет лицом.

– Миша, – напевает Варинька счастливым голосом.

Она съела самые нежные кусочки обеих уток. На серебряных блюдах остались лишь два мертвенно-бледных трупика, словно выставленных для торжественного прощания.

Комичной ситуация представляется только Ольге и ее сыну. Расхохотавшись, сестра моя испускает нездешней силы пук. Йохан тоже хохочет. Он никогда не мог устоять перед Ольгиным заразительным смехом, да и не ест он ничего, кроме консервированного печеночного паштета. В том числе и в рождественский сочельник.

Лицо Председателя застыло в снисходительной улыбке. Мать моя не знает, что сказать, и вечер, кажется, уже не спасти.

Когда мы с Варинькой, Карлом и Ольгой добираемся до дому на Палермской, я замечаю, что бабушка моя прячет