Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Художник Михаил Шемякин упорно настаивает, что оно написано в защиту диссидентов. Согласиться с этой трактовкой, сужающей смысл стихотворения до сиюминутной ситуации, не могу. Представляя масштаб личности Владимира Семёновича, убеждён, что в своём поэтическом шедевре он сказал более мощно то же самое, о чём написала Муза Павлова.

Поэт Валерий Яковлевич Брюсов[236] был наивен, когда в 1905 году в полемике с В. И. Лениным писал: «При господстве старого строя писатели, восставшие на его основы, ссылались, смотря по степени “радикализма” в их писаниях, в места отдалённые и не столь отдалённые. Новый строй грозит писателям-“радикалам” гораздо большим: изгнанием за пределы общества, ссылкой на Сахалин одиночества»8.

До чего же прекраснодушными идиотами были некоторые русские писатели дореволюционной поры в своих прогнозах о действиях архитекторов коммунистического будущего! Между «Сахалином одиночества» и Соловецким лагерем особого назначения (СЛОН) существовала «дистанция огромного размера».

Я думаю, что именно к этому эпизоду, запечатлённому в сознании четырёхлетнего малыша, восходит неприятие Венедиктом Ерофеевым системы, где слабый душит сильного и в которой забывают о доброте, милосердии и сострадании — душевных свойствах, присущих, как правило, сильным, уверенным в себе людям.

Никто из старших Ерофеевых и Гущиных даже не мог предположить, что ожидает их семьи в ближайшем будущем. Казалось, всё худшее осталось позади.

Весной семья Ерофеевых почти в полном составе, за исключением Бориса и Тамары, в конце апреля 1941 года поехала к родным в Елшанку. Собирались, как обычно, провести там лето. По дороге на несколько дней задержались в Москве у тёти Дуни, доброй и улыбчивой Авдотьи Андреевны Карякиной. Там же, в Москве, детишек сфотографировали. Нина сидит, как барыня, на высоком стуле, а по бокам стоят с руками, вытянутыми по швам, и с испуганными лицами два карапуза — Вена и Боря. На их головах красуются бескозырки с лентами, модные тогда и купленные детям в Москве.

Через два месяца началась война, и в начале июля они спешно вернулись из Елшанки обратно на Кольский полуостров, на свою станцию Чупа. Навстречу им один за другим шли железнодорожные составы с первыми эвакуированными из городков и поселений, находившихся поблизости от советско-финляндской границы.

Обращусь в который раз к неизданным воспоминаниям Тамары Васильевны Гущиной: «Вопреки утверждениям, что война началась неожиданно, все в Чупе говорили о войне по крайней мере за месяц до её начала. Говорили, что на финской границе сосредоточено огромное количество войск. Но когда 14 июня в “Известиях” появилось опровержение ТАСС, где слухи о войне назывались провокацией, все немного успокоились. 22 июня Юра ходил на станцию и принёс новость: “Тамара, война началась. В 12 часов по радио выступит Молотов”. И он снова убежал. Начались тревожные дни и ночи. Наши окна выходили на железнодорожные пути. Потянулись мимо нас воинские составы. Везли укрытые берёзовыми ветками танки, пушки. В теплушках ехали солдаты с гармошками, с песнями. Юрик днём встречал все поезда. Солдаты выпрыгивали из вагонов весёлые, плясали около нас, просили продать молока или яиц. У нас было две козы и несколько кур. Юрий хватал молоко и несколько яиц и бежал к вагонам, а солдаты совали на ходу какие-то рубли (их у нас как раз не хватало) и, уезжая, махали нам, пока поезд не скрывался.

Неожиданно приехали наши. Оказывается, отцу дали телеграмму — срочно возвращаться. Приказом по Кандалакшской дистанции пути в июле 1941 года его перевели дежурным на станцию Хибины. Отец уехал. А между тем начали появляться немецкие самолёты. Как только в небе слышался тяжёлый гул, мама кричала нам, чтобы мы брали малышей и бежали в лес. Мы бежали как раз туда, куда летели самолёты, в сторону Керети. Железнодорожный мост через реку Кереть немцы упорно старались уничтожить, но зенитчики всякий раз отбивали атаки, и на наших глазах однажды начал падать подбитый горящий самолёт. Мужчины побежали в лес ловить лётчика. Мы были в восхищении.

Все тяготы войны ещё были впереди, а пока нам, подросткам, всё казалось интересным приключением. После одного из налётов мы отправились целой группой посмотреть на воронки от бомб. Одна из невзорвавшихся бомб лежала рядом с рельсами, из неё высыпалось что-то жёлтое. Этим жёлтым порошком мы набили себе карманы. Кто-то из смельчаков даже посидел верхом на бомбе. По дороге мы радостно рассуждали: “Это немецкие рабочие нарочно делают такие бомбы, чтобы они не взрывались”. Наш сосед, дядя Вася Шатилов, побледнел, увидев содержимое наших карманов, которым мы не замедлили похвастаться. Он заставил нас всё вытрясти из карманов и куда-то унёс, сказав, что это взрывчатка и она очень опасна. Ночью наш дом начал сотрясаться от взрывов. Это взрывались невзорвавшиеся бомбы»1.

Станция Хибины, новое место назначения Василия Васильевича, его ошеломила. Такого умиротворяющего и величественного пейзажа он ещё не встречал. По сравнению с захолустной и болотистой Чупой с её лагерными вышками и лаем сторожевых собак Хибины предстали перед ним безупречным творением природы. Уже одно только похожее на море озеро Имандра, которое невозможно было объять взглядом, вызывало восторг. Настолько оно было беспредельно огромным. Завораживали горы, меняющие своё обличье под утренним, полуденным, вечерним и ночным небом. В самый разгар лета на их вершинах лежал снег. Хибины казались волшебным миражом посреди развороченной войной действительности.

В девяти километрах от Хибин, в городе Апатиты, находилась Полярная опытная станция Всесоюзного института растениеводства (ПОСВИР). Её бескрайние поля невозможно было не заметить. Они казались результатом труда каких-то неведомых существ. В небе не гудели самолёты со свастикой, не разрывались на земле бомбы, не разыскивали по ночам фашистских диверсантов-парашютистов. Разве что проходящие военные составы своим тревожным перестуком колёс нарушали этот обманчивый покой и напоминали, что идёт война.

Василий Васильевич вернулся за семьёй в Чупу. Уже по одному его возбуждённому виду и восторженным рассказам можно было понять, что он везёт жену и детей в заповедное место, в земной рай. Через несколько дней они погрузили в товарный вагон свои собранные в узлы пожитки, а также всю имеющуюся в наличии нехитрую живность — коз и кур и поехали в Хибины. Однако их благодушное настроение продержалось совсем недолго. В августе в Хибинах все, у кого были дети, в один голос заговорили об эвакуации.

Василий Васильевич Ерофеев принял решение отправить семью в полном составе в Елшанку2.

Обращусь опять к воспоминаниям Тамары Васильевны: «Ещё в магазине можно было купить хлеб и кое-какие продукты без карточек. Мы потихоньку запасались на случай отъезда. 14 августа подали пассажирские вагоны. Нас погрузили со всеми узлами, постелями, корзинами и повезли в Кандалакшу. Целые сутки пришлось провести на пристани в ожидании парохода. Погода была солнечная. Все боялись появления самолётов. Ходили слухи, что в Белом море потоплен пароход с эвакуированными. Наконец, нас погрузили на большой грузовой пароход. На палубе всем места не хватало. Ехали в битком набитом трюме. Где-то высоко над головой светились тусклые электрические лампочки. Малыши наши не капризничали, были серьёзны, как будто понимая важность происходящего. Ночью я проснулась и увидела, что мама смотрит вверх и к чему-то напряжённо прислушивается. Наш пароход стоял, машины застопорились. Слышен был гул самолётов. Какая-то женщина сходила на палубу и сказала, вернувшись, что нас сопровождает военный корабль и над морем туман, так что, может быть, пронесёт. Минуты ожидания были страшными. Но вот гул самолёта затих, и наш пароход тронулся.