Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

В Архангельск приплыли днём. В устье Северной Двины стояли речные пароходы. По трапу с одной палубы мы сходили на другую. Страхи оказались позади. Мы любовались живописными берегами Северной Двины. Это было самым лучшим впечатлением в нашем длительном путешествии. И, кроме того, мы ещё были сыты. Ночью мы прибыли в Нижнюю Тойму. На подводах нас довезли до посёлка и поселили в пустующей школе. А продукты катастрофически убывали. Мама поехала в Верхнюю Тойму, чтобы выхлопотать пропуск на родину. Так советовал папа. Вскоре мы снова плыли по Северной Двине — в Котлас. В Котласе остановились в пустующей школе, в огромном холодном зале. Веночка заболел. Лежал бледный и грустный. Ели холодную картошку с хлебом. От неё у всех разболелись животы»1.

Наконец они всё-таки благополучно доплыли до Котласа. И сразу поспешили на железнодорожный вокзал, чтобы успеть к отходу поезда, следующего в Киров. До Кирова худо-бедно доехали. Венедикт и Борис держались молодцами, не хныкали и ничего не просили. Испуганные и притихшие, они тихо лежали на полке среди многочисленных узлов. Киров на их пути к дому отцовских родителей был последним городом, где ещё что-то продавалось из еды. В нём им удалось купить немного хлеба. В этом городе семья Ерофеевых задержалась на одну ночь в ожидании утреннего поезда на Горький. Переночевали прямо на перроне, подложив под себя кое-какие тряпки. Другого места для ночлега не нашлось. А Борю и Вену взяли в детскую комнату при вокзале. Утром нянечка из этой комнаты рассказала Анне Андреевне о странном поведении двух её сыновей: «Ваши дети какие-то особенные. Все давно спят, а они собрали обувь, выставили её в ряд и играют в поезда на железной дороге. — У нас папа, — говорят, — самый главный железнодорожник, — и он за нами приедет»4.

Горький встретил их огромными людскими толпами.

Продолжу воспоминания Тамары Васильевны: «Никогда мы не видели такого столпотворения. Тысячи людей сидели на тротуарах, спали на траве по всему берегу Волги. Вокзалы были забиты. Плакали голодные дети. По громкоговорителю власти обращались к этим несметным толпам с призывом помочь им разгрузить город. “Хлеба и продуктов для вас в городе нет”, — говорили нам. Затем предлагалось садиться на пароходы, дескать, там вам хлеб выдадут. На пароходы было попасть невозможно, их брали штурмом. Нас посадили на баржу из-под соли. Баржу взял на буксир пароход, и мы двинулись вниз по Волге. Ехали в трюме почти в полной темноте. Утром на палубе поднялся шум. Люди требовали обещанного хлеба. Капитан парохода обратился к нам с призывом не паниковать: “Хлеба для вас у нас нет. Мы оставляем вас здесь. Вас развезут по колхозам”. Пароход уплыл дальше, оставив нас посреди реки. Волга в этом месте была очень широка. Никаких селений по берегам не было видно. Впервые мы испытывали муки голода. Третьи сутки мы не видели ни крошки хлеба. Боря плакал: “Хлебца хочу! Хлебца хочу!” Веночка молчал, но видно было, что он очень ослаб. Какая-то женщина не выдержала и дала два сухаря. Боря сразу замолк»5.

Те, кто был побойчее и без малолетних детей, успели быстро перебраться на пароход, когда начали ночью отцеплять баржу. Оставшиеся на барже люди плыли два дня, пока их не заметили с берега. Это была Чувашия. Их встретили радушно. Пока то да сё, дети улеглись на пристани на куче канатов и сразу уснули. Проснулись они от запаха тёплого, только что испечённого хлеба. Это мама принесла им целый каравай, но дала только по кусочку. Боялась, чтобы им не стало плохо. Хлеб был совершенно несолёный, но детям он показался медовым.

Председатель колхоза принял беженцев с баржи как родных. А многодетной семье Ерофеевых выдал бесплатно хлеба и крупы, чтобы мать и дети восстановили силы и пришли в себя. Он же для жилья предоставил им отдельный дом и разрешил, пока ещё не выпал снег, запастись с колхозных полей неубранной картошкой.

Лето заканчивалось, время шло к осени. И люди оказались вокруг хорошие, и дом — не развалюха. Председатель колхоза предлагал остаться, но Анна Андреевна стремилась в Елшанку, в родные места. Впоследствии она сожалела о своём решении. Но кто знал, что её ожидает с детьми на родине?

Однажды утром Анну Андреевну с детьми посадили в повозку с дырявым верхом, в которую впрягли лошадь, и отвезли к ближайшей железнодорожной станции. Своим ходом они поехали дальше — Урмары, Канаш, где спали, как цыгане, прямо на перроне, затем Рузаевка. Последней станцией в их путешествии стала Сызрань. Оттуда два часа было до Елшанки.

В Елшанку они прибыли в конце сентября 1941 года. Ехали долго, почти целый месяц, изрядно изголодались. Сухариками подкармливали только малолетних детей. Венедикт в этом изнурительном путешествии держался мужественно, не хныкал. Нина Васильевна обращает внимание на одну черту характера Венедикта, которая проявилась в нём ещё в малолетстве и сохранялась до последних дней, — деликатность в манерах и общении с людьми: «...когда садились есть, хотя во время войны было голодно, всего было по норме, по кусочку — он всегда кушал медленно, интеллигентно, аккуратно и долго, безо всякой жадности»6.

Родители Василия Васильевича Ерофеева были предупреждены о приезде его семейства. Их невестка с внуками и внучками не свалилась неожиданно на голову пожилых людей. Но их пребывание в Елшанке оказалось не таким, как они себе его представляли, — в доме уже жила семья младшего сына Павла Васильевича, брата Василия Васильевича, и только что приехала семья другого брата, Ивана Васильевича, который работал в Карелии на железнодорожной станции Кереть. Проще говоря, им некуда было приткнуться. Пришлось поселиться в пустующем доме младшей маминой сестры Натальи. Этот дом должны были вот-вот снести, но с начавшейся войной снос отложили. Печь в нём дымила, тепло утекало через щели в стенах. Дети постоянно мёрзли. Но, как отмечает Нина Васильевна, «семья у нас была дружная, несмотря на тяжёлую жизнь, было и весело, и интересно»7. Дедушка Василий Константинович принёс мешок муки и ещё что-то из еды, но для такой оравы всего этого хватило ненадолго. Что им дали в колхозе, они съели по дороге, а для продажи из вещей у них не было ничего ценного.

Дети диктовали Тамаре письма отцу. Сообщали всё как есть, ничего не утаивали. Тамара письма старательно записывала, не изменяя ни слова. Одно из этих писем Нина Васильевна запомнила: «Папа, мы живём плохо. Печь дымит, лампа коптит, маму кусают клопы». Клопы кусали не только маму, но и всех живших в доме. Дети, однако, умолчали об этом — пощадили чувства отца.

Вечера заполнялись чтением. Старшая сестра при лампе читала вслух главы из «Войны и мира» — о гибели Пети Ростова, а младшая сестра Нина — рассказы Шолом-Алейхема. Керосин экономили. Читали они недолго. Дети лежали кто на полатях, кто на русской печи. На ней они также вповалку спали. А затем Анна Андреевна впотьмах пересказывала полюбившиеся ей романы. Из советских произведений особым успехом у детей пользовалась в её пересказе серия агитационно-приключенческих повестей Мариэтты Шагинян «Мисс Менд, или Янки в Петрограде» — о тайном пролетарском союзе, члены которого собирались построить в Америке социализм, использовав для достижения этой цели не марксизм, а некий «третий путь».

Тамара Васильевна вспоминала, как мать во время их двухлетнего проживания в этом доме талантливо приобщала детей к отечественной истории и русской литературной классике: «Она умела интересно рассказывать, что угодно. Даже рассказы Чехова. Чехова она перечитывала всю жизнь — он был одним из её любимых писателей. Рассказывала она Лажечникова “Ледяной дом”, что-то Боборыкина, кажется, Чарскую. Видимо, всё то, что прежде находила в библиотеке Архангельских. Особенно хорошо мама знала и интересно рассказывала русскую историю. В родословной Романовых уж она никогда не спутает, кто за кем и каким образом царствовал, сколько лет и кто был в это время фаворитом, — все подробности, которые в школе нам не рассказывали. Я больше русскую историю узнала от мамы, чем из учебников»8.