Судьба - Николай Гаврилович Золотарёв-Якутский

беззастенчиво пользуется тем, что Ленские прииски находятся в большом отдалении от… столицы. Надо положить этому конец.

По бараку прокатился одобрительный шум:

— Давно бы!.. Мы ведь тоже крещеные, одной веры!..

— Я буду настаивать перед правлением общества, чтобы ваши законные требования были удовлетворены. В противном случае я вынужден буду донести об этом самому государю.

Когда шум в бараке стих, вперед протиснулся Трошка и невинным голосом спросил:

— Тут у нас болтали, будто царь-батюшка высочайше повелели в Петербурге стрелять в рабочих. Это верно, или лгут?

Коршунов поднял на Трошку бесцветные глаза. Перед ним стоял широкогрудый бородач с простодушным лицом, ждал ответа.

— Видите ли, — начал Коршунов, пряча в карман записную книжку, — от граждан России никто и не скрывал этого печального… происшествия.

Коршунов задвигался на табурете, и слышно было, как он под ним заскрипел.

— Произошло это, если не ошибаюсь, в январе пятого года. Вы это имеете в виду?

Трошка закивал головой: да, именно это.

— Но поверьте мне, император здесь совершенно ни при чем. Стреляли войска, а там есть свои начальствующие лица…

— Тех, которые стреляли, на каторгу сослали, или им все с рук сошло? — В голосе Трошки слышалась издевка.

Коршунов поднял руки ладонями вверх:

— Не имею чести работать по ведомству юстиции. Возможно…

Трошка откровенно засмеялся:

— Как бы не так! Царю-то самому себя пришлось бы сослать на каторгу!

На белом высоком лбу Коршунова дернулась жилка:

— Видите ли, император не один печется о своих подданных. Ему помогают министры, чиновники. Одни исполняют свой долг ревностно, служат верой и правдой, другие…

Трошка перебил Коршунова!

— Да все они одним миром мазаны: царь, министры, чиновники — одна шайка. Не верю я царю!

Коршунов белоснежным платком протер пенсне, опять нацепил его на прямой красивый нос.

— Кому же вы тогда верите? — печальным голосом спросил он у Трошки. — Государю вы не верите. Господу богу тоже не верите? А нам-то больше не на кого надеяться.

— На себя надо надеяться, — загремел бас Трошки. — На свою силу!

Коршунов встал:

— Я вас не осуждаю… кстати, как вас звать-величать?

— Трошкой.

— Трошка… Я вас не осуждаю за столь дерзкие мысли. Человек, доведенный до отчаяния, неизбежно становится бунтарем. Постараюсь сделать так, чтобы у вас не было причин быть недовольными… государем.

В сопровождении рабочих Коршунов вышел из барака. У кибитки он простился со всеми за руку, поднял высокий воротник собольей шубы и сел в кибитку. Рабочие тщательно закрыли полостью ноги инженера в сверкающих лакированных сапогах. Застоявшиеся лошади с места рванули аллюром. Кибитка, казалось, летела, не касаясь дороги.

Когда инженер уехал, в бараке заговорили не сразу:

— Человек-то какой! Даже не верится, что из господ!

— А может быть, он наш брат рабочий, только выбился в люди!

— К самому царю вхожий!.. Надо же!..

— Да, слова у него что мед, — пробасил Трошка.

К Трошке подошел старый шахтер с седыми волосами. В правом ухе старика сверкала золотая серьга.

— Довольно кощунствовать, паря! — Взгляд старика был осуждающим. — Ты что, сам себе враг? В старину, когда вас, политических, было меньше, лучше жилось людям. А теперь стали все бунтовать, дразнить господ. Не доведет это до добра. Вместо добра беду накличете.

Невысокий сутулый Волошин вышел из толпы, подошел к Трошке и, положив на плечо руку, сказал:

— Ладно, Трошка. Не время сейчас разубеждать. Поживут, сами увидят. Да, увидят…

Лихая тройка подвезла Коршунова к большому двухэтажному деревянному дому, обшитому тесом. Дом блестел свежей краской салатового цвета, красовался резными наличниками и ставнями. Это была нововыстроенная контора главного резидента акционерного общества господина Белозерова, который постоянно жил в Гатчине. Здесь же временно обитают главный инженер общества господин Грюнвальд, заменяющий главного резидента в его отсутствие, помощник главного инженера, наблюдающий за производством работ, господин Малоземов, и он, окружной инженер Коршунов, прибывший недавно из столицы.

Каждый занимал в доме по три комнаты. Две жилые, третья — нечто среднее между конторой и приемной.

Напротив конторы тоже двухэтажный дом, чуть поменьше. Весь второй этаж — восемь комнат — занимает сам господин Белозеров. Здесь все — стены, окна, потолки — окрашено в голубые тона, любимый цвет Николая Второго. Мягкая мебель обита голубым бархатом и шелком. Все понимали, что означает пристрастие Иннокентия Николаевича к голубому: «Я тоже здесь, в тайге, самодержец».

Господин Белозеров жил тут не более десяти дней в году, преимущественно зимой, в остальное время дом пустовал. Тем не менее многочисленная прислуга ежедневно готовила пищу для господ, мыла, чистила, убирала, на случай, если господа неожиданно нагрянут из Петербурга. У парадной двери днем и ночью дежурили два лакея.

Коршунов, отпустив тройку, поднялся к себе на второй этаж, разделся и подошел к двери господина Грюнвальда. Он постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь.

Грюнвальд в кабинете был не один. С ним сидела за столом молодая полногрудая женщина с белокурыми волосами Это была известная таежная красавица Мария, не то вдова, не то брошенная жена. Она была вхожа в высшее таежное общество, многим господам заменяла жен и возлюбленных, взимая высокую дань деньгами и золотом. Ходили слухи о ее баснословном богатстве.

Жена и дети Грюнвальда жили в Петербурге, потому главный инженер тайком от людей имел любовниц.

На столе стояла целая батарея дорогих заморских вин, сладости.

«Эх, не запер дверь», — с досадой подумал Грюнвальд, когда Коршунов вошел в кабинет.

Мария сидела в кресле, нога на ногу, голова томно запрокинута набок. Мария была в черном вечернем платье. Две верхние пуговки — расстегнуты, из-под платья виднелась белоснежная ночная рубашка и кусочек нежной розоватой кожи.

— Что вам надобно? — не очень ласково спросил Грюнвальд.

— Простите, Петр Владимирович, я не знал, что вы заняты.

— Что-нибудь не терпящее отлагательств? Да вы проходите, Константин Николаевич. Садитесь, пожалуйста. Вы какое предпочитаете? — Грюнвальд показал на вина.

Коршунов бесцеремонно взял первую попавшуюся бутылку, налил полный бокал, единым духом выпил, опять наполнил бокал.

Мария не сводила с Коршунова красивых, немного нагловатых глаз. На щеках ее играл хмельной румянец, на сочных губах блуждала улыбка. Она раза два видела этого сухаря Коршунова и не верила, что его нельзя расшевелить.

Грюнвальд покосился на расстегнутые пуговицы Маши и подумал: «Эка бесстыжая…»

— Петр Владимирович, налейте мне моего любимого, — капризным голосом попросила Мария.

Грюнвальд налил вина и галантно поднес Марии. Мария в правую руку взяла бокал, левую протянула Грюнвальду, прося, чтобы он помог ей встать.

Женщина с бокалом в руке подошла к Коршунову:

— Ваше здоровье, Константин Николаевич!

Коршунов опешил:

— Простите, с кем имею честь?

— Мария Васильевна-с, — представил