Древо жизни - Генрих Эрлих

— Странно, муж ничего не говорил об этом, — с некоторой растерянностью прошептала княгиня и тут же, спохватившись, уверенно и громко, — ах да, конечно, ведь это, наверно, была деловая встреча, а князь никогда не говорит дома о делах.

Княгиня поспешила перевести разговор на литературу. Но в ее голосе не было более искреннего интереса и непринужденной благожелательности, она задавала положенные вопросы о творческих планах, о состоянии современной русской литературы, о Париже, о французских литераторах, но точно такие же вопросы задавала бы и любая другая великосветская дама, даже и та, которая не прочитала ранее ни одной тургеневской строчки и, возможно, до встречи не подозревала о его существовании.

Некоторая растерянность и напряженность княгини передалась и Тургеневу, на протяжении всего последовавшего затем собрания Общества любителей русской словесности он был рассеян и задумчив, его терзали какие-то неясные, но мрачные предчувствия, которые выплеснулись в первой фразе его заключительной речи.

— Я отношу ваши похвалы более к моим намерениям, нежели к исполнению их…

Санкт-Петербург, 17 февраля 1879 года

— Никто не похвалит нас за намерения, только за исполнение!

— Правильно! Господа, кончаем говорильню! Пришла пора перейти от слов к делу!

— Если у старых пердунов не хватает сил и решимости противостоять революционерам, мы встанем на защиту династии и трона!

Сей великий шум производили трое молодых людей, чьего благоразумия хватило лишь на то, чтобы уединиться в отдельном кабинете императорского морского яхт-клуба на Большой Морской же улице. Одним из них был уже знакомый нам граф Павел Шувалов, компанию ему составляли князь Андрей Щербатов и князь Демидов-Сан-Донато. Они были молоды, но не настолько, чтобы питать свой патриотизм одним лишь юношеским энтузиазмом, аккуратно сложенная пирамидка из четырех пробок от шампанского указывала на источник вдохновения, впрочем, только двоих из присутствовавших, потому что Демидов предпочитал опийную настойку. Они были еще молоды, но уже успели познать, что есть неудовлетворенное честолюбие. Они еще не успели повзрослеть, чтобы терпеливо ждать будущего царствования, когда при правлении их ровесника Александра Александровича придет, наконец, и их час. Но они были уже достаточно опытны для того, чтобы прикрывать свое честолюбие и свои частные устремления флером высоких слов. При этом недостаточно проницательны, чтобы понять, что их поступками управляют другие, более умелые и дальновидные люди.

Они были искренне уверены, что именно им пришла в голову идея создать из молодых людей, принадлежащих к высшему свету, некое тайное общество, вернее, тайный орден (орден лучше, чем общество), который бы встал на защиту династии и трона, а в конце концов того самого высшего света, от усиливающегося натиска революционеров. Идея возникла еще за год до этого, после суда над Верой Засулич, публично стрелявшей в столичного градоначальника генерала Трепова. Точнее говоря, после того, как суд присяжных оправдал террористку.

Весь год прошел в разговорах о том, что этому, едва народившему, но уже насквозь прогнившему суду надо противопоставить другой суд, скорый и правый. Явному террору революционеров надо противопоставить свой террор, тайный, но еще более беспощадный. Силу может сломить только сила. Державе нужна крепкая рука, которой нет у быстро дряхлеющего императора Александра Второго, крепкая рука, на которую обопрется будущий император Александр Третий, их крепкие руки.

Они, конечно, не собирались следить за революционерами, это дело Третьего отделения, не собирались они и вешать их и тем более кидать в них бомбы, они намеревались убивать их беспощадно, но благородно, на дуэли. Эта посылка сильно затруднила составление списка жертв. Безоговорочно первое место в нем принадлежало князю Кропоткину, все же князь и человек чести. Второе после долгих споров было отдано Анри Рошфору, французскому социалисту, который, конечно, не представлял непосредственной опасности русскому самодержавию, но был графом, так по крайней мере казалось заговорщикам, основывавшим свой вывод более на известном произведении господина Дюма. Что делать с прочими террористами, людьми подлого происхождения, не имеющими понятия о чести, было не понятно.

Это было единственным предметом споров единомышленников. Решительные фразы, подобные приведенным выше, звучали уже не раз, где бы судьба ни сводила старых друзей, в Каннах, в Эмсе или вот как сейчас, в императорском яхт-клубе в Петербурге. Но только сегодня их решимость дозрела до действия. Они и шли теперь от действия, постановив, что грядущая годовщина восшествия на престол императора Александра Второго должна быть ознаменована громогласным актом. Дело стало за жертвой. Так ни до чего и не договорившись, они установили собраться следующим, последним вечером и тогда уж все решить окончательно.

Граф Шувалов эту свою решимость донес, не расплескав, до своего патрона, великого князя Владимира Александровича, князь Демидов-Сан-Донато до своей молодой супруги, у князя Щербатова самым близким существом был его дог, Винер, который внимательно выслушал излияния хозяина и недвусмысленно одобрил его планы громким энергичным лаем.

* * *

Тем же вечером и поблизости от яхт-клуба, в особняке на Английской набережной состоялся еще один важный разговор.

Хозяйка дома княгиня Долгорукая вплотную подошла к той опасной черте, за которой женщины все чаще начинают обращать свои мысли к Богу. По русским меркам для женщины, не истощенной частыми родами, всего-то пятью, тридцать восемь лет не возраст, но княгиня была итальянкой и принадлежала к знаменитому неаполитанскому роду де Черче-Маджиоре. У неаполитанок своя черта, свой Бог и свои посредники для общения с Ним. Поэтому присутствие в будуаре княгини патера Збигнева Ловицкого было не только не удивительным, но вполне естественным, желанным и необходимым.

Полгода, прошедшие с момента первого мимолетного появления иезуита на авансцене русской истории, представленной тогда перроном берлинского вокзала, прошли для Ловицкого в неустанных трудах. Действуя иногда открыто, но чаще тайно, не гнушаясь ничем для достижения своей цели, он плел сеть злокозненных интриг, ревностно продолжая многовековое дело своих предшественников.

(«Стоп! — сказал себе в этот момент Северин. — Эта песня нам знакома!» Он быстро пролистал несколько страниц. Так и есть, длиннейший экскурс в историю ордена иезуитов и его деятельности на территории Российской империи. Как и следовало ожидать, все беды России были от происков иезуитов, точнее говоря, от Романовых и от иезуитов, но так как Романовы с несомненностью являлись ставленниками иезуитов и все их ближайшие вельможи были тайными иезуитами или их агентами, то все опять сводилось к ним.

У каждого времени свои пугала, но перечень обвинений остается неизменным с точностью до запятой. Все их Северин уже неоднократно слышал, но применительно к другой группе всемирных заговорщиков, объединенных по строгому национальному принципу. Их же начали примерять к очередному врагу, накатывающему с юга на север и запад. Но автор повести, казалось, остался в далеких 70-х годах девятнадцатого века, когда главным врагом для вечно запаздывающей России представлялись иезуиты, евреи в подавляющей массе своей прозябали за чертой оседлости, а оплот мусульманства, самодовольная Оттоманская империя была повержена русским мечом. «Вроде бы умный человек, а тоже с тараканами в голове, — подумал Северин, — вот и отрицай после этого генетическую ненависть!» Неприкрытая, ничего вокруг не замечающая ненависть буквально кричала с каждой страницы. Наконец, Северин дошел до «тихого» листа и вновь принялся за чтение.)