Древо жизни - Генрих Эрлих

Между тем мужчина вступил в комнату, с каждый шагом наполняя ее все больше, не столько своим могучим телом, сколько исходящей от него силой и поистине царским величием. Толстой, бывший почти десятью годами старше своего гостя, а на его фоне и вовсе казавшийся стариком, держался с ним подчеркнуто уважительно.

— Позвольте, ваша светлость, представить вам Ивана Сергеевича Тургенева, величайшего из ныне здравствующих русских писателей! — с несвойственной ему велеречивостью сказал Толстой и еще более торжественным голосом, сделавшим бы честь царскому дворецкому, возвестил: — Светлейший князь Иван Дмитриевич Шибанский!

— Польщен знакомством, князь! — сказал Тургенев и тут же рассердился на себя за этого «князя», наказал себе впредь не использовать это обращение, но что удивительно — во все время их разговора язык его упорно отказывался произносить привычное величание по имени-отчеству.

— Истинный и давний поклонник вашего таланта, глубокоуважаемый Иван Сергеевич, — сказал князь Шибанский с легким поклоном и, повернувшись к князю Урусову, продолжил с доброжелательной улыбкой: — Как всегда бодры и рветесь в бой, князь! Рад вас видеть!

Голос его был глубок, но негромок, как будто он нарочно притушивал его. Так же и рукопожатие его было крепко, но сдержанно, хотя у Тургенева все равно возникло желание подуть на пальцы.

— Чувствую, что нарушил вашу беседу. Продолжайте, господа. Не обращайте на меня внимания, мне нужно немного отдышаться — семьдесят верст верхом!

Он опустился в кресло чуть поодаль, в тени, и, сцепив руки, принялся разглядывать Тургенева. Толстой незаметно покинул гостиную, тихо прикрыв за собой двери. Князь же Урусов продолжил свои разглагольствования, как будто ничто его не прерывало. Тургенев стряхнул сонливость и принялся понемногу возражать Урусову, но не рьяно и более по непринципиальным вопросам. Вот и на утверждение, что западная «мануфактурная» цивилизация исчерпала себя и стремительно приближается к гибели, он лишь мягко заметил, что у Запада большой запас прочности, и тут же обратился к князю Шибанскому, вовлекая того в разговор.

— А вы, князь, что думаете по этому поводу? Вы, вероятно, разделяете эти взгляды?

— Да, рад, что такой достойный человек, как князь Урусов, разделяет мои взгляды, — спокойно ответил Шибанский.

— И вы полагаете, что Россия должна отряхнуть прах западной цивилизации со своих … ног (хорошо, что успел заменить готовое сорваться с языка — лаптей) и вернуться к старорусским ценностям? — нажал Тургенев.

— Нет, не полагаю, — против ожидания сказал Шибанский, — за время своего короткого, двухвекового расцвета западная цивилизация явила немало полезных изобретений, многого добилась в культуре, осуществила многообещающие начинания. Не в обычае русского народа отвергать полезные знания и умения только потому, что они чужие. Мы должны взять у Запада лучшее, действительно лучшее и перенести на нашу, тысячелетнюю почву. Но ни в коем случае не воспроизводить бездумно все подряд, как это делается сейчас, тем более что по какому-то дьявольскому наущению в первую очередь воспроизводится все самое вредное и бесполезное. — Немного утешает то, что все это преклонение перед Западом и воспроизведение всего западного действуют лишь в тонком слое так называемого высшего общества, сильно разбавленного выходцами из немецких земель, и в части столь же тонкого слоя, именующего себя русской интеллигенцией. Толща же русского народа осталась незатронутой этими пагубными веяниями, именно русский народ обладает большим запасом прочности, он не склонен ни к бездумству, ни к воспроизведению, — тут лицо Шибанского вдруг осветила лукавая улыбка, отчего он помолодел лет на десять, — русский человек и свое-то, раз придуманное, воспроизводить не любит, не лежит у него душа к работе по образцу, непременно начинает улучшать да украшать.

«По первому вопросу все ясно», — подумал Тургенев и стал прикидывать, как бы ловчее перейти к следующему. Помогло ему появление Толстого, вспомнившего о долге хозяина и предложившего собеседникам напитки и закуску. Урусов выбрал водку, Тургенев — бордо, князь Шибанский — квас. В присутствии Толстого разговор естественно перешел на литературу. Заговорили о европейских писателях, об их отношении к России, к русскому народу, к русским писателям. Тема была болезненная, касавшаяся самого Тургенева, поэтому говорил он горячо, в этом единственном вопросе отклонившись от своего последовательного западничества.

— Как-то раз в Лондоне мы вместе с Диккенсом присутствовали на обеде в честь лорда Пальмерстона, усадили меня рядом с Теккереем. Нисколько не стремясь сказать ему приятное, я просто в разговоре привел факт, что его романы после появления в английской печати тотчас переводятся на русский язык. Он позволил себе во всеуслышанье усомниться в моих словах! Затем, вспомнив мои предшествующие рассказы о наших замечательных писателях, принялся язвительно говорить, что насколько он слышал, в России существует цензура, а при цензуре замечательных писателей быть не может — вот и весь приговор! Я вспылил и сказал ему, что у нас в России был писатель, который стоит выше его, Теккерея, во всех отношениях, и указал ему на Гоголя. И что вы думаете? Хорош гениальный писатель, о существовании которого Европа не знает! Таков был безапелляционный ответ!

— Иван Сергеевич, будете в Лондоне, передайте, пожалуйста, сему господину, что живет-де в России, в городе Туле князь Урусов Леонид Дмитриевич, который никогда не слышал о писателе Теккерее, поэтому сомневается не только в его гениальности, но и в самом его существовании! — смеясь, сказал Урусов.

— И непременно добавлю, что великого русского писателя Гоголя этот князь с шестисотлетней родословной знает прекрасно и цитирует весьма кстати, — подхватил Тургенев и тут же приступил к следующему рассказу. — Вы представить себе не можете, скольких сил потребовало от меня издание во Франции «Войны и мира» нашего дорогого Льва Николаевича (любезный поклон в сторону Толстого), сколько ругался из-за перевода, ведь они, Толстой, даже ваш французский исправляли, он-де для них слишком сложен. Наконец, получаю переведенные тома, еще пахнущие типографской краской, лично развожу французским критикам, рассылаю ведущим французским писателям. И что же?! Ничего! Нет такого романа! Вот только Флобер отозвался, я нарочно список его письма привез, чтобы вас, Лев Николаевич, порадовать, я сейчас для всех переведу.

Тургенев действительно достал из кармана сюртука небольшой листок и принялся читать настолько легко и складно, словно перед ним был русский текст.

— Спасибо, что вы дали мне возможность прочесть роман Толстого. Это первоклассное произведение. Какой художник и психолог! Два первых тома великолепны; третий значительно слабее, — тут Тургенев споткнулся и далее читал все тише, — он повторяется и философствует. Слишком чувствуется он сам, писатель и русский человек, в то время как раньше перед нами была лишь Природа и Человечество. А, вот! — встрепенулся Тургенев. — Подчас он напоминает мне Шекспира.

Вполне возможно, что Тургенев ожидал в этом месте криков восторга, но в гостиной воцарилось гробовое молчание. Всем было известно, что Толстой считал Шекспира ничтожным писателем, а его пьесы — плохо слепленным собранием несуразностей и образцом глупости. Обстановку разрядил сам Толстой, который, сославшись на какую-то неотложную нужду, покинул гостиную.