Рассекреченное королевство. Испытание - Ровенна Миллер

– У вас получается все лучше и лучше, – хихикнул Сайан, когда я неуклюже спешилась.

– Такое ощущение, что езда на лошади – один из тех навыков, в которых, прежде чем поднатореть, надо впасть в полное ничтожество.

– Не стану с вами спорить, но… – Сайан взглянул на Кристоса и Альбу, склонившихся над картой, – если вас это утешит, ваш брат болтается в седле, как набитый соломой мешок.

Кристос набычился, а я не удержалась от смеха.

– Да, очень утешительно. Хотя сомневаюсь, что подобные упражнения пойдут ему на пользу. У меня такое чувство, что я никогда прежде не держалась в седле.

– Легкой рысью проскакать по манежу или весь день провести в седле – это две большие разницы. – В голосе Сайана мне послышались высокомерные нотки, но я не обиделась, а парень кивком головы указал на Альбу: – Но вот что мне не дает покоя – с чего вдруг монахиня-квайсианка скачет на лошади, как завзятый кавалерист?

Ответить на его вопрос мне было нечем. Но когда мы вновь сели на лошадей, я заметила, с какой легкостью в отличие от меня Альба взлетела в седло, ни в чем не уступая Сайану. Теперь Кристос ехал бок о бок с монашкой, Сайан – рядом со мной, а Теодор замыкал кавалькаду.

– Я служил в легкой кавалерии, – внезапно заговорил Сайан. – По сравнению с пехотой – привилегированные войска, но служба в них ничуть не легче. У вас в Галатии у кавалеристов есть пажи и грумы, которые ухаживают за лошадьми. В Серафе такого нет – мы сами заботимся о своих конях. Как о детях. – Он рассмеялся. – В Серафе верят, что чем прочнее узы между конем и всадником, тем лучше они бьются в бою.

– Это так? – осторожно спросила я, боясь разбередить в его душе еще не затянувшуюся рану.

– Да. Это сродни крепкой дружбе, когда ради друга ты любому перегрызешь горло. – Сайан рассеянно потрепал по гриве свою лошадку. – Впервые за многие годы я путешествую на коне, который мне не друг. По сравнению с моим старым верным товарищем эта коняшка просто жалкая кляча.

Я оглядела свою серую в яблоках кобылу, отметила, что у нее печальная морда, что она медлительна и нерасторопна и плохо меня слушается, а потом подумала – глупости, все эти кони одним миром мазаны, все они просто бессловесные твари, предназначенные, чтобы таскать тяжести, возить повозки да тянуть паромы.

– Я не очень-то понимаю в животных, – призналась я и нерешительно, по примеру Сайана, почесала гриву своей кобыле.

– Вы горожанка, – пренебрежительно фыркнул Сайан. – Ненавижу города. Предпочитаю запах конского навоза вони сточных канав. К тому же кони не предают и не лгут, а вот люди – люди совсем иное дело.

– Похоже, из-за вашей профессиональной деятельности вы не особо благоволите к людям, – рассмеялась я и осеклась, заметив, какой болью исказилось его лицо.

– Верно, не благоволю. Точнее – не благоволил. Зарабатывать на хлеб, потакая желаниям алчущих или изнывающих от одиночества людей, – это не жизнь.

– Я всегда зарабатывала на хлеб, потакая людям, – отозвалась я. – Их желаниям, их страстям.

– Это совершенно несравнимые вещи. У вас редкостный дар, талант, его нельзя зарывать в землю.

Этот редкостный дар в последние месяцы доставлял мне одни лишь страдания, и я только-только начала возвращать себе чародейные навыки. Платок Корвина стал первым за долгое время предметом, который мне удалось зачаровать без особого труда, хотя я очень надеялась, что слезы, пролитые мною в тоске по брату, вымоют тьму как из моей души, так и из моего колдовского искусства. И несмотря на то что на какое-то время вновь обрела Кристоса, я продолжала страдать, оплакивая его, нашу семью и нашу с ним жизнь. Кто я теперь – швея без ателье, чародейка без заказчиков… Я искоса взглянула на изнуренное лицо Сайана. Вчера ночью, в неверном свете канделябров, я этого не замечала, но теперь, в ярком свете дня, на лице его явно отражалась усталость, которая исподволь охватила и меня: сковала мне лицо, движения, мысли.

Возможно именно поэтому, а вовсе не из-за денег, он и решил сопровождать нас, догадалась я. Призвание позвало его в дорогу, подальше от альковов «Крольчатника», где он столь долго томился, ведя несвойственную ему жизнь. Здесь, с нами, он уже не был кавалеристом без лошади и солдатом без приказов. Конечно, наша военная кампания была далека от идеала, но по крайней мере она отвечала велению его сердца.

Мы остановились на ночлег в маленьком городишке, угнездившемся между грядами невысоких холмов. День еще не кончился, солнце стояло высоко, и мы могли бы продолжить путь и добраться до настоящего города с постоялыми дворами и конюшнями, но Сайан убедил нас отказаться от этой затеи. Он ничего не сказал нам с Кристосом, но в его красноречивом взгляде читалось сомнение, что мы, разбитые и измученные, в состоянии проехать еще хотя бы пару миль. И он был прав.

В предместьях городка, который, по словам Сайана, назывался Кройа-Фэй, или Долины-двойняшки, располагались несколько значительных плантаций сахарного тростника, похожих на ту, которую мы с Теодором посетили, когда лишились нашей кареты. Работники в простых некрашеных брюках из льна таскали ящики, полные недозревших фруктов, и ставили их возле прочной каменной стены у ворот постоялого двора. Мы прислонились к стене и в тени ящиков, угрожающе нависавших над нами, ждали, пока Сайан договорится о ночевке.

– Колючие яблоки, – перехватив мой взгляд, пояснил Кристос. – Их срывают незрелыми, и уже в амбарах они доспевают и становятся медово-золотистыми. Объеденье.

С какой легкостью он стал настоящим серафцем, подумала я с ревностью или с отчаянием, а может, и с ревностью и с отчаяньем разом. Сераф принял его с распростертыми объятиями, и мой брат не испытывал ни малейшего сожаления о тех, кого покинул в Галатии. Как бы я ни старалась наладить наши отношения, перебросить шаткие мостки – даже не мост! – через раскрывшуюся между нами бездну, меня хватало лишь на банальные разговоры да патетические монологи. Неужели мне нечего сказать своему брату? Надо честно признать – я не особо-то много говорила с ним и прежде, той затянувшейся страшной осенью и зимой, когда он готовил свою революцию, превратившуюся в мятеж Средизимья. Но отдаляться мы начали гораздо раньше. Что уж греха таить, я тоже виновата, и несправедливо взваливать вину за наше отчуждение на него одного. Я дневала и ночевала в ателье, пытаясь выбиться из галатинской грязи в княгиню-белошвейку, заведующую собственным делом, я сама, своими собственными руками, вбивала клин между нами.

– Тебе нравится здешняя еда? – спросила я, чтобы прервать молчание, ставшее уже совершенно невыносимым. Да, не бог весть какой разговор, но на безрыбье и рак – рыба.

– Да, вполне. Она гармонирует со здешним образом жизни, если можно так выразиться. В отличие от Галатии здесь живут по пословице «тише едешь – дальше будешь». Никто не спешит закончить что-то прежде, чем наступит зима, никто не торопится покончить с дневной работой прежде, чем опустятся сумерки. – Он пошевелился и сморщился – каждая клеточка в его теле, не привыкшем к издевательствам, которым его сегодня подвергли, вопила от боли. В нескольких шагах от нас Альба грациозно опустилась на скамью. Кто она, в сотый раз спрашивала я себя, кто она такая, что провести целый день в седле для нее легче легкого? – Пенни тут тоже по душе: у нее собственное дело, она работает, создает себе репутацию. В Галатии она о таком даже не мечтала. Она скучает по семье, друзьям, но я не просил ее уезжать, она сама все решила.