Гранды. Американская сефардская элита - Стивен Бирмингем

Но нотка грусти все равно проникала в душу. «Пусть все счастье будет вашим в вашем светлом и залитом солнцем жилище», — писал он миссис Голдстоун. «Я цепляюсь за Вас, — говорит итальянец (я проветриваю свои новые познания), — как плющ за стену». Именно так я отношусь к своим друзьям, наблюдая за разрушительными годами». И, чуть позже, из своего летнего дома в Рае: «Я рад, что нравлюсь вам за себя, а не за мое мнимое величие, которое, увы, не существует.... Какое бы величие я ни имел, это величие труженика».

По мере того как он становился старше и известнее, люди, особенно его родственницы, пытались найти ему пару, но безрезультатно. Он упорно оставался холостяком и все больше привязывался к своей сестре Нелл и зависел от нее. Они были как мать и сын: она напоминала ему взять зонтик, если шел дождь, и просила закутаться потеплее, если шел снег. Вероятно, если бы он захотел жениться, волевая Нелл не позволила бы ему этого сделать. Вся ее жизнь вращалась вокруг него, и она ревновала его к каждой минуте их разлуки. Его биограф Джордж Хеллман писал: «Он знал все, что значил для нее, — и ревность, и глубину ее привязанности. Он делал поблажки ревности; он был благодарен за привязанность». На вопрос кузена, который однажды спросил его, почему он отказывает себе в удовольствиях, связанных с женой и детьми, Кардозо быстро ответил: «Я никогда не смогу поставить Нелл на второе место!». А однажды на одном из нью-йоркских званых обедов молодая женщина, сидевшая рядом с великим юристом, имела наглость спросить его: «Не скажете ли вы мне, судья Кардозо, были ли вы когда-нибудь влюблены?».

Он сделал короткий испуганный взгляд и ответил: «Один раз». Затем он ловко сменил тему. Больше он ничего не рассказывал.

Не исключено, что Кардозо видел себя в роли своего рода миссионера, призванного не только вернуть имя Кардозо, но и восстановить престиж и авторитет сефардского еврейства в целом, помочь этой крошечной группе («Нас мало», — говорил он) сохранить свое место в истории. Потому что, безусловно, та энергичность и индивидуальность, которая была характерна для предыдущих поколений в Америке, казалось, исчезала по мере того, как мир входил в двадцатый век. После двухсот пятидесяти лет ткань сефардской жизни, казалось, растрепалась, разлетелась на части, перестала быть единым целым. Кардозо всегда гордился своими предками — теми, кто сражался в качестве офицеров во время революции, кто основывал банки и управлял судами, кто сидел по правую руку от президентов, начиная с Вашингтона. И все же трагический факт заключался в том, что значение — экономическое, политическое и социальное — старейших еврейских семей уменьшалось. Их затмевали евреи из других стран, и в то же время исчезали старые стандарты. Внезапно в самых лучших и старых семьях появились самоубийцы, разводы (его двоюродный брат, писатель Роберт Натан, уже трижды разводился), алкоголики, развратники, люди, которых приходилось держать под замком с опекунами. Видел ли Кардозо в проблемах своего отца симптомы более серьезной беды — беды, отраженной также в браке его сестры Эмили с христианином и несчастном состоянии его сестры Лиззи? Неужели для «нас, немногих», наступил конец? Возможно, он чувствовал это и большую часть своей жизни потратил на то, чтобы переломить тенденцию.

1868 год стал сокрушительным для всех сефардов. Это был год, когда открыл свои двери новый великолепный реформистский храм Эману-Эль, в комитетах и совете директоров которого собрались самые богатые немецкие евреи Нью-Йорка. Новое здание не только было великолепным и явно дорогим, не только находилось на Пятой авеню на Сорок третьей улице, далеко к северу от Девятнадцатой улицы, где в то время скромно располагался «Шеарит Исраэль» (выбор места для «Эману-Эль» был обусловлен тем, что сороковые годы стали более модными, чем район вокруг Тридцать третьей улицы), но и представляло собой в национальном масштабе триумф реформистского движения, против которого так долго выступали сефарды. Когда храм был освящен, газета New York Times написала в редакционной статье, что община Эману-Эль «первой выступила перед миром и провозгласила господство разума над слепой и фанатичной верой». Иудаизм Эману-Эль был воспет как «иудаизм сердца, иудаизм, который провозглашает дух религии более важным, чем буква». Дальновидные немцы, стоящие за «Эману-Эль», восхвалялись за то, что они «стали единым целым с прогрессом».

В общине «Шеарит Исраэль» сразу же возникло недовольство, и вскоре образовалась фракция, которая говорила о необходимости строительства нового здания, «модернизации» и «улучшении» богослужения. Одна группа хотела ввести семейные скамьи — устранить раздельное сидение, а также установить орган. Другая группа призывала сократить количество молитв и уменьшить число их повторений, чтобы «в наше современное, напряженное время» служба была короче. Еще одна группа считала, что старинная испанская музыка изжила свою полезность и значение. К 1895 году споры достигли такого накала, что было созвано собрание старейшин синагоги.

Встреча началась бурно. Затем Бен Кардозо, еще молодой адвокат, поднялся на ноги. Он заявил, что ни в коем случае нельзя допустить изменения сефардского ритуала синагоги, старейшей в Америке. Само ее название, означающее «Остаток Израиля», говорит о том, что здесь есть ценности, за которые стоит держаться любой ценой. Возможно, груз предков Натана-Сейксаса-Леви-Харта придал его словам дополнительную силу, ведь он, безусловно, был эффективен. После его выступления было проведено голосование, и предложенные изменения и дополнения были провалены со счетом 73:7. Так сефардская традиция вступила в очередной век невозмутимости.

Может быть, он и не хотел этого, но в качестве господина судьи Кардозо он стал самой гордой фигурой сефардского еврейства, возрождая древнюю гордость старых семей, гордость за историю, за наследие, за расу — именно так он это ощущал.

Кардозо с тревогой наблюдал, как его любимая Нелл становилась все более старой и немощной. Они продолжали жить по старому распорядку: зима в Олбани, затем дом в Нью-Йорке, лето в доме в Алленхерсте на побережье Джерси, тихие вечера за картами и игрой на фортепиано в четыре руки. Потом Нелл парализовало, и она больше не могла играть. Он писал: «Наши прогулки по Оушен-авеню потеряли тот смысл и привкус, который они имели в прежние годы. Си Брайт потерял свою яркость». Лето подходило к концу: «Я снова беспокоюсь о Нелл. Последнюю неделю ей нездоровилось — небольшая температура во второй половине дня, учащенный пульс, бессвязная речь. Доктор Вулли навещал ее ежедневно.... Так и ползет лето своей изнурительной чередой».

Затем