Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Никак нет. Но иначе будет сильная опухоль от удара, глаза закроются. А так – менять буду все время, часа через два пройдет.

– Ладно, заматывай. Но чтоб на два часа, не больше. Мне и ночью видеть надо.

Через пять минут голова Слащева была перебинтована легкой повязкой, придерживающей тампоны и примочки. Генерал уселся поглубже в бричку, надвинул на лоб фуражку. Приказания отдавал, как шахматист, играющий вслепую. Он не хотел, чтобы кто-либо видел его с повязкой на голове. Весть о ранении командующего во время боя – это все равно что лишняя дивизия у противника.

Но от солдатского беспроводного телефона ничего нельзя утаить. И, как в детской игре в исковерканные слова, передаваемые шепотом по цепочке, первоначальное известие вдруг начинает обрастать нелепыми и ужасающими подробностями.

Нина Николаевна узнала о ранении командующего в местечке Магдалиновка, куда перевез ее денщик Пантелей, как только красные стали подходить к Черной Долине. Она стояла возле плетня, наблюдая за телегами с ранеными, тянущимися по большаку в тыл, к Чаплинке. Придерживала руками живот. Косынкой – от пыли – прикрыла лицо.

Уже смеркалось, солнце заходило за Днепром, за Херсоном, и ветер гнал на закат полосы дыма, делая вечернюю зарю мутно-кровавой. Пыль от телег лезла в ноздри. Раненые переговаривались, кричали, делясь новостями.

Ездовые, мобилизованные пожилые дядьки, были мрачны, сидели ссутулившись. Когда везешь раненых, кажется, будто все уже обрушилось и поражение неминуемо.

– Капитан, – услышала Нина хриплый басок офицера, руки и шея которого были перебинтованы, – командующего ранило. В голову.

– Тяжело?

– А разве бывает в голову легко?

– И-и, ваше благородие. Дуже сильно вдарило ему в голову железякой. Ничего как есть не видит, – громко откликнулся солдат с другой телеги. Он был с забинтованной от макушки до рта головой, и ему казалось, что уже никто ничего не слышит и не видит. Поэтому не говорил, а выкрикивал слова.

– Чего болтаешь, дурак! – оборвал его капитан. – Генерал на своем месте.

– Ну как же! Я сам видел! При мне его вдарило! – не унимался солдат. Он выкрикивал еще что-то, но телеги уже уехали далеко, и Нина Николаевна слов разобрать не могла.

Первым порывом было: догнать телеги и обо всем расспросить. Но она отказалась от этой мысли, вернулась во двор. Шарахнулись куры. Пантелей испуганно вскочил с прысьбы, где не спеша докуривал свой тютюн.

– Седлай коня! – приказала Нина Николаевна.

– А? Что? Куда? – закудахтал Пантелей, который никак не мог привыкнуть к взрывному характеру своих хозяев. – Нельзя вам, Нина Николавна! Чижолая вы!..

– Знаю лучше тебя, какая я. Седлай!

И пошла за карабином и фуражкой. Напялила галифе – широченные, подарок толстяка Теплова.

Пантелей стоял посреди двора, не зная, как поступить. Вид «драгунки» быстро направил его мысли в нужное русло. Он вывел из сарая Карего, вынес седло, потник, нагрудник с пахвой, принялся седлать. Карий, которого оторвали от сена, недовольно вскидывал морду, косил глазом.

– Быстрее поворачивайся.

Пантелей второпях ударил Карего кулаком понизу и мигом, только конь поджал живот, затянул подпруги. У «юнкера Нечволодова» все должно быть справно.

– Может, и я с вами?

– Оставайся на хозяйстве!

Оттолкнув руку Пантелея, Нина Николаевна тяжело влезла в седло. Эх, а как взлетала! В один мах! Джигитом была!.. Приторочила карабин.

Пантелей перекрестил Нину Николаевну, бросился отворять ворота. «Юнкер» сразу дала шенкелей, и Карий, зная норов всадницы, вылетел на улицу и пошел наметом.

Генерал Слащев загонял своих телефонистов, ординарцев, радистов и шифровальщиков. Он требовал связи, постоянной связи, чтобы уследить за всем, что творилось на фронте от Казачьих Лагерей, Каховки и Любимовки и до Черной Долины и Успенки, то есть на участке шириной сорок верст и глубиной до двадцати.

Провода все время рвались. В неразберихе маневренных боев они перекрещивались и переплетались. Иногда доносились в телефонные штабные трубки чужие переговоры:

– Полковник Зуев, полковник Зуев, мать… Где наш броневик? Где «Русь святая», мать… Атакован конницей в триста шашек, отступаю, мать… Дайте немедленно «Русь святую»…

– Политотдел, Политотдел, пришлите срочно комиссаров, человек пять… Комиссары, говорю, выбиты, а мне нужно людей поднимать… Командиров не могу, командиры у меня на вес золота, специалисты. Комиссаров шлите!..

– Дайте ноль тридцать левее ориентира три!..

Телефонисты неслись, вскочив на измученных коней, к местам подсоединения, там спрыгивали, ползали под пулями. Возвращались не все: рота связи присылала новых.

К исходу вторых суток выяснилось, что Слащев начисто выигрывает бой за большой шлях, ведущий к Перекопу. Его искусство делало свое дело. Неся огромные потери, красные дивизии сдали захваченные ими в тяжелых боях Большую Маячку, Чернянку, Цукур, Британы. Британы – это уже у самого Днепра. Тридцать четвертая дивизия Теплова, в которой оставалось уже не более тысячи человек, сумела прорваться в Корсунский монастырь, у самой реки. Оттуда с колокольни были видны Берислав и даже Каховка.

Слащев был намерен на следующий день очистить все Левобережье. Если хватит сил. Офицеры уже были выбиты более чем наполовину.

У хутора Цукур его застигло крайне неприятное известие: Эйдеман и Алафузо ввели в действие остававшуюся в резерве Пятьдесят первую дивизию Блюхера. Она переправлялась через понтонный мост у Каховки вместе с артиллерией. Дивизия была полного состава, в девяти полках насчитывалось одиннадцать тысяч штыков.

Блюхер представлял смертельную опасность. С него надо было сбить наступательную спесь, и только. Большего Слащев сделать не мог. Против одиннадцати тысяч отборных красноармейцев Пятьдесят первой у него оставалось не более двух тысяч штыков и двухсот сабель.

Генерал, сделав остановку в Цукуре, думал пять минут. Лицо его с синяками, окружавшими глаза, напоминало лицо артиста-трагика из «душещипательной фильмы». Он не хотел просить Врангеля о помощи. Но без такой помощи последние силы будут смяты и уничтожены – и откроется дорога на Перекоп.

Он отослал на радиостанцию в Черную Долину шифровку, которую следовало немедленно переправить в Ставку главнокомандующего: «Атакован свежей 51‑й дивизией. Прошу срочно послать под Каховку конный корпус Барбовича мне в подчинение».

Корпус Барбовича находился в Серогозах, в шестидесяти верстах северо-западнее Каховки. Врангель держал его в резерве, колеблясь, куда направить. На севере, у Александровска, красные тоже атаковали, чтобы отвлечь силы белых от Каховки.

Конный корпус был теперь главной надеждой Слащева. Почти шесть тысяч сабель и тысяча штыков. И во главе – решительный и смелый генерал. Правда, не очень глубокого и гибкого ума. Но умеющий выполнять приказы.