Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Правее ноль двадцать! Огонь!

Шрапнель осыпала красных, их ряды смешивались, они стали медленно отступать, потом побежали, оставляя за собой холмики, на которых развевались клочки рваных рубах.

– Ага! Бегут! – Барсук уже готов было скомандовать, чтоб подавали передки – преследовать большевиков, но тут из-за пеших порядков Пятьдесят второй начал выползать змейками и, выйдя на простор, сливаться в лаву кавалерийский полк.

Счет пошел на секунды. Перейдут красные на рысь, а потом на слань – мигом одолеют те пятьсот – семьсот шагов, что отделяют их от батареи.

– Убирай своих пешеходов! – закричал Барсук поручику, командиру офицерской роты, изготовившейся к атаке. И скомандовал: – Левее ноль тридцать! Трубка сорок! Беглым!

Шрапнель выдирала из лавы всадников, как пинцет клочья ваты. Но лава и есть лава, она тут же смыкалась, подобно лужице ртути, и, набирая ход, поблескивая сталью шашек, устремилась к батарее. Офицерские цепи отхлынули за курган, батарея осталась одна. И некогда уже брать орудия на передки – догонят, сомнут, изрубят.

Лава редела, местами сбивалась в кучки, местами словно вытаивала под разрывами шрапнели, но остановиться уже не могла.

Барсук бросился к пушкам. Уже не до прицелов, не до трубок. Канониры, неизвестным образом найдя несколько свободных секунд, изготовили снаряды с установкой головки на «К». Картечь. Сноп свинцовых пуль, вылетающих из стволов, сметает на пути все живое.

Картечь – кулачный бой артиллериста, самый ближний.

– Целься в лоб! – крикнул Барсук и сам, открыв затвор пушки, стал глядеть сквозь ствол, сквозь сверкающую, вьющуюся от закрутки нарезов трубу на приближающихся кавалеристов. Блеск поднятых вверх шашек резал глаз.

Пушки били уже вразнобой, то и дело прыгая, как будто в какой-то дикой детской игре. Наводчики утюжили впрямую, по видимой сквозь стволы цели, изредка подкручивая маховик наводки, чтобы поразить тех, кто вырывался вперед. Вот уже и нет припасенных снарядов, а до зарядных ящиков бежать нет времени.

Но лава смешалась, сбилась, запуталась в свалившихся наземь лошадях и всадниках. Повернула.

Старший фейерверкер, весь в копоти и грязи, обернулся к Барсуку.

– Разрешите, вашвысородие, за снарядами сбегать. Шрапнелькой их достать. Или гранатой.

– Пусть уходят, – поморщился Барсук, вытирая слезящиеся глаза. – А батарею на передки – и с пехотой вперед.

Перед пушками – степь, усеянная лошадьми и людьми. Кто-то, приваленный собственным конем, пытался встать, какая-то лошадь махала в воздухе копытами, словно старалась превратить пустоту в твердую землю.

– Пусть уходят… кого Бог миловал.

…Маркиян Германович, начальник Пятьдесят второй, наблюдал за этим боем с колпака ветряной мельницы. Крякал, заламывал сцепленные пальцы. Маркиян был мужик крупный, из крестьян, выбившийся в Великую войну в штабс-капитаны. Дивизию он получил за три дня до боев. Пятьдесят вторая без него воевала на польском, была переведена в резерв, доукомплектована и брошена на Южный фронт.

Красноармейцы, в основном белорусы, народ послушный и дисциплинированный, под красными звездами скрывали религиозные души. На плохой паек и рваную одежку не жаловались. Перед боем крестились и умирали покорно, без матюков. Лучший, самый подготовленный полк Пятьдесят второй был разбит на глазах у Маркияна, а кавалерия, двести сабель, правда, плохо вымуштрованных, была почти что полностью выбита картечью. Черт принес эту батарею! Этого полковника, который то влезал на зарядный ящик, то припадал к прицелу! Сумасшедший, без жалости к себе! И то: им, белякам, терять уже нечего, Россия для них сведена в маленький лоскуток, а за ним – море.

Маркиян уже схватывался один раз со Слащевым весной этого, двадцатого, года на Чонгарском мосту. Слащев отбил тогда у него мост, выведя на полотно своих юнкеров с оркестром и знаменами. Маркиян командовал Третьей бригадой. И бригада дрогнула. Хотя за два месяца упорных боев на Чонгаре Германович получил орден Красного Знамени. Сейчас этот орден, привинченный, на красной суконной подкладке, к гимнастерке у самого сердца, жег Маркияну грудь.

– Ничего, – бормотал Маркиян, – ничего. Учи меня, генерал, учи! Выучишь, будет польза Красной Армии.

Тринадцатая дивизия генерала Аандуладзе брала Чернянку. Сельцо, славящееся садами, горело. Листва на яблонях и вишнях жухла от жара, сворачивалась на глазах.

Слащев, то наступая, то отскакивая назад, перегруппировывая силы, постепенно отвоевывал Левобережье. За землю, за деревеньки генерал не держался. Ему важно было перемолоть силы красных и лишить их наступательного запала.

Стоя на бричке, Слащев вглядывался в свой «цейс». Аандуладзе действовал по всем правилам маневренной войны. Не втягивался в бои на улочках, а обходил сельцо справа, со стороны хутора Цукура, как бы предлагая Первой бригаде[26]Пятнадцатой дивизии красных податься в сторону Большой Маячки. Для Иоганна Раудмеца, начальника Пятнадцатой дивизии, это было вроде даже и не отступление, а продвижение вперед, к Перекопу. Но на этом пути, смешавшая порядки, растянувшаяся дивизия непременно должна была встретить Тридцать четвертую дивизию белых под командованием генерал-лейтенанта Теплова, который уже обошел Большую Маячку с юга и ждал красных, чтобы ударить по ним во время движения.

Непрерывно крякающими, утиными голосами напоминали о себе Слащеву полевые телефоны.

– Передай Теплову, – приказывал кому-то Слащев, – пусть выдвигает артиллерию. И бережет солдат.

Как назло, куда-то подевался Славка Барсук. Ему надо артиллерийским дивизионом командовать, стоя в стороне, а он наверняка пропадает где-то на батарее. Впрочем, дивизион без него действовал слаженно, умеючи, и все же помощь Барсука в непосредственном бою была бы неоценима.

Сейчас, пытаясь сквозь пыль, и дым, и уже густеющие вечерние сумерки разглядеть движение частей, Слащев испытывал генеральское удовольствие оттого, что, хоть и на грани срыва, хоть заходя местами за пределы разумного риска, его войска раздергали на части махину красных войск, устремившуюся к Перекопу, и лишили ее энергии наступления.

Серия гранат, пущенная красными из-за Чернянки, брызнула оглушительной очередью перед наблюдательным пунктом, осыпая людей и лошадей комьями земли. Осколки ушли вверх, но один углядел Слащева и ударил в его бинокль. От контузии генерал осел на сиденье брички.

Драгоценный «цейсс» разлетелся вдребезги, а его окуляры, хоть и в мягких, каучуковых накладках, больно ударили в глаза. Фельдшер, придерживая одной рукой пенсне, оглядел генерала.

– Слава богу, все цело, – пробормотал он в усы. – Но надо примочку и перевязку…

– Какую перевязку? – рассердился Слащев. – Ты что, хочешь у меня зрение отнять?