Сестры Эдельвейс - Кейт Хьюитт

фабрике она с трудом возилась с деталями – пальцы словно распухли, стали неловкими, сознание путалось, и она с трудом могла сосредоточиться. Работа замедлилась, и Фрида тайком, когда никто не видел, стала ей помогать.

– Без лечения ты долго не протянешь, – пробормотала она себе под нос, когда их вечером вели в бараки, и Биргит споткнулась. Она упала бы, если бы Фрида не схватила её за локоть.

– Вот как, лечения? – прохрипела Биргит и попыталась ядовито рассмеяться, но не вышло. Всё тело болело, голова раскалывалась, в глазах плыло, а грудь пылала огнём. Смерть казалась почти – почти – желанной. – Что же мне, попросить у них лекарство? Тёплый компресс? Или…

– Даже один день в больнице тебе поможет, – ответила Фрида. В её тёмных глазах читалось беспокойство. Она была полячкой с примесью еврейской крови, и Биргит поражало, что она ещё жива, ещё здесь. Большинство евреев уже были отправлены в газовые камеры. – Ты хорошая работница, а им сейчас как никогда нужны чёртовы двигатели. Они не захотят тебя терять.

Но если они и не хотели, они никак это не выразили, потому что когда тем же вечером, по настоянию Лотты, Биргит всё же решилась обратиться в лазарет, её без разговоров отправили обратно после долгого ожидания в обшарпанном коридоре с другими женщинами, которые, несмотря на отчаянный кашель и нездоровый румянец, столкнулись с таким же равнодушием.

– Прошу вас, – прошептала Биргит медсестре, прежде чем та захлопнула перед ней дверь. – Уверена, у меня лихорадка…

– Кровати переполнены, – ответила медсестра, но не без сочувствия. У неё были несчастные глаза, и Биргит подумала, как, должно быть, тяжело заботиться об этих бедных женщинах, измученных болезнями, голодом и страданиями, понимая, что большинство из них в любом случае погибнут или будут убиты.

– Прошу вас… – снова прошептала Биргит, цепляясь за дверной косяк, чтобы удержаться на ногах. Ей внезапно стала невыносима мысль о том, чтобы вернуться в казарму – к жёсткому деревянному настилу, который она должна была называть кроватью, к рваным одеялам, почти не дававшим тепла. Перекличка, иногда уже в четыре часа утра, одиннадцать часов работы… она не могла этого вынести. Она не могла. – Мне не нужна кровать. Подойдет даже стул… – По крайней мере, в лазарете было тепло, и можно было сидеть, и спать, и ощущать тепло… в тот момент это казалось настоящим чудом. – Прошу вас, – сказала она в третий раз и по глупости потянулась костлявой, похожей на птичью лапу рукой к медсестре. Та отшатнулась. Её доброта имела границы.

– Прости, – отрезала она, на этот раз твёрдо, и закрыла дверь.

Биргит какое-то время стояла, не в силах пошевелиться, покачиваясь на неверных ногах. Другие женщины уже ушли; она была одна, и никто не мог ей помочь. Десятиминутная прогулка до барака ощущалась как десять километров. Она не думала, что сможет их пройти. Она была уверена, что не сможет.

Лотта хотела пойти с ней, но Биргит отказалась, потому что у сестры могли возникнуть неприятности оттого, что она вечером без разрешения покинула барак. Даже если бы надзирательница, дежурившая в этот вечер, разрешила бы отлучиться, другие могли решить иначе. Но теперь ей отчаянно хотелось, чтобы Лотта была рядом и, если она упадёт, помогла ей подняться. Если её обнаружит надзирательница, думала Биргит, ничем хорошим не кончится.

Она медленно повернулась и оглядела лагерь. В темноте однообразные, квадратные бараки вдруг показались ей похожими на буханки хлеба в окне витрины булочника. Хлеб… тёплый, белый хлеб, только что из печи, с золотистой корочкой, которая так хорошо получалась у мамы, тающее в его волшебной мягкости масло… Когда она в последний раз ела что-то настолько прекрасное?

С кропотливой медлительностью Биргит переставляла ноги. Требовалось предельное внимание, чтобы управлять каждым шагом. Она сделала всего десять или одиннадцать, а потом споткнулась и едва не упала. Каким-то образом мысли о хлебе и маме, которая его пекла, помогали держаться.

Так что она представила добрую улыбку отца, и свой футляр для инструментов, футляр из мягкой кожи, с её инициалами, выгравированными на крышке… Представила, как Франц играет на пианино, и все дружно поют… Воспоминания пронеслись в её голове калейдоскопом красок, тепла и любви. Первый поцелуй Вернера, который так её удивил, и его улыбка, лучше всяких слов говорившая, что Биргит ему очень-очень нравится. Солнце, встающее над Зальцкаммергутом, утренний перезвон колоколов, мамины прюгельторте, золотисто-пышные, наполненные сливками… какими юными тогда были сёстры! Какими свежими, каким невинными, с каким любопытством смотрели на мир! Всё было впереди… всё…

Ещё один шаг; ноги тряслись, колени совсем ослабли. В глазах потемнело. Я не могу сейчас вот так погибнуть, осознала она с внезапной, ошеломляющей ясностью. Лотта права. Всё может закончиться совсем скоро – через несколько месяцев или даже недель. Я вновь увижу семью… Вернера… Я не могу сейчас погибнуть. Не могу…

Слова вспыхивали в голове, но всё тело отчаянно сопротивлялось. Она сделала ещё щаг и вновь споткнулась, рухнула на колени.

Не могу, не могу…

Руки с силой ударились о землю, голова закружилась. Где-то вдалеке залаяла собака, одна из жутких овчарок, любивших рвать заключённых на кровавые ошмётки.

Я должна встать, думала Биргит, должна. Прежде чем собака до меня доберётся…

Но тело не слушалось, как она ни умоляла. Руки тряслись, и, с трудом поднявшись, она вновь рухнула на землю, впечаталась щекой в застывшую грязь. Голова вдруг перестала кружиться.

Собака лаяла, а Биргит лежала, распластавшись, на земле; последние силы наконец её покинули. Всё было так спокойно, небо – такое тёмное и мирное, в воздухе витала прохлада…Скоро наступит октябрь, и если она сможет повернуть голову, она увидит звёзды…

Её глаза сами собой закрылись. Собака залаяла снова.

Глава двадцать восьмая

Лотта

Сентябрь 1944

Прождав около часа, Лотта решила пойти и посмотреть, как там сестра. Она с самого начала хотела проводить Биргит до лазарета, долго настаивала на своём, но Биргит была решительнее.

– Не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – прохрипела она между приступами кашля, сотрясавшими всё её худое тело так, что она сгибалась пополам. – В любом случае меня отправят назад, и всё. Ты же понимаешь.

– Они не посмеют! – воскликнула Лотта. Биргит, похоже, не понимала, насколько больна – её лицо