Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

* * *

На протяжении всего недолгого срока существования «Записок мечтателей» (1919–1922) Белый был наиболее активным и плодовитым автором журнала. Издательский проект «Алконост» (1918–1923) стал самой значительной вехой в биографии Белого в послереволюционный период. И само издательство, и журнал Белый в полной мере использовал как трибуну для пропаганды антропософии. Эта пропаганда в первые годы советской власти могла вестись открыто: с 1913 по 1923 год антропософское общество в России существовало на легальных основаниях. Специфика публицистической стратегии Белого в «Алконосте» во многом определялась ориентацией С. М. Алянского на литераторов-символистов и участием в проекте А. А. Блока и В. И. Иванова. Учитывая эти обстоятельства, Белый в «Алконосте» акцентировал близость идей Штейнера идеям своей символистской юности — аргонавтизму. В этот период в полной мере проявилась тенденция к соединению антропософской идеологии с революционным пафосом и революционной риторикой. Эта тенденция сохранится и в последующем творчестве Белого.

VI. «Я был своим собственным кризисом…»: Дорнах — Берлин

1. БЕЛЫЙ-ТАНЦОР И БЕЛЫЙ-ЭВРИТМИСТ

Андрей Белый запомнился современникам… танцующим. Редкий мемуарист не упомянул о безудержных плясках Белого в берлинских кафе в период эмиграции. Однако его странную пластику отмечали и те, кто встречался с ним до эмиграции или после возвращения в Россию. Танцующий Белый (не только в прямом, но и в переносном смысле) остался запечатленным в многочисленных воспоминаниях, а также в портретах и шаржах[734].

Танец нередко становился объектом изображения у Белого: в романе «Серебряный голубь» важнейшую роль играет пляска сектантов (СГ. С. 189–190), в «Петербурге» — бал у Цукатовых[735].

Танцевальная пластика — способ характеристики героев его художественной и мемуарной прозы. Так, в «Начале века» Рачинский носился «танцующим шагом» (НВ. С. 107), Эллис дергал плечом, «точно в танце» (НВ. С. 44), в «Москве под ударом» Мандро двигался «с нарочною приплясью» (Москва. С. 283), в «Петербурге» всадники «поплясывали на седлах; и косматые лошаденки — те тоже поплясывали»[736], в «Симфонии (2‐й, драматической)» «аккомпаниатор плясал на конце табурета»[737] и т. д. Танцуют у Белого не только люди, но и части тел: пляшут пальцы[738], «пляшет со свечой» рука (СГ. С. 226), пляшут губы (СГ. С. 184) и взбитый «кок волос» у тапера[739], «тронуты пляской» дамские прически[740]; плясала «по-волчьи отпавшая челюсть» Мандро в «Москве под ударом» (Москва. С. 297), «плясала в воздухе» «козлиная бороденка семинариста» в «Серебряном голубе» (СГ. С. 56) и т. п. Пляшут детали одежды: в «Петербурге» герой появляется «с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом»[741] или «с пляшущим хлястиком»[742], в «Москве под ударом» — девушка «в пляшущей ветром юбчонке» (Москва. С. 231), в «Серебряном голубе» на генеральском портрете «зеленый плюмаж треуголки плясал под ветром» (СГ. С. 67).

Танец у Белого порой превращается в стиль жизни. Например, в «Петербурге» «Николай Петрович Цукатов пустился отплясывать службу», «протанцевал он имение, протанцевавши имение с легкомысленной простотой, он пустился в балы», потом у него «вытанцовывались дети; танцевалось, далее, детское воспитание, — танцевалось все это легко, незатейливо, радостно»[743], в «Московском чудаке» «Кувердяев забросил свою диссертацию о гипогеновых ископаемых; и вытанцовывал должность инспектора» (Москва. С. 35).

Не стоит на месте и предметный мир: пляшут гуголевский дом вместе с колоннами и шпицем (СГ. С. 95), едущие «навстречу подводы с ящиками вина, покрытыми брезентом» (СГ. С. 48), «тряские дрожки», громыхающие «по колдобинам»[744], пляшет багаж на вокзале («перекидные картонки уплясывают по направленью к вагонам») (ЗЧ. С. 331); пляшут свечи и канделябры, устраивают пляски «ножи на тарелках» (КЛ. С. 107) и т. п.

Движется в танце и мир природный: дождь, ветер, листья, ветви, куст (в одноименном рассказе: «Видел Иванушка куст, танцевавший в ветре»[745]), танцует пространство в целом: «<…> все пространство от Лихова до Целебеева, казалось, плясало в слезливом ветре; кустики всхлипывали, плясали; докучные стебли плясали тоже; плясала рожь; <…> плясал дождик, на лужах лопались пузыри <…>» (СГ. С. 43). Героя «Записок чудака» поражают «пляски взъерошенных волн» (ЗЧ. С. 404) и танцующие «безгласые молнии» (ЗЧ. С. 333), в «Петербурге» «первый снег», «танцуя, посверкивал в световом кругу фонаря»[746], в «Серебряном голубе» «веселая зелень танцует в лучах» (СГ. С. 81), в «Котике Летаеве» «желтокрылое пламя <…> ясными лапами пляшет» (КЛ. С. 96).

Танцуют тени («Тени их, вырастая, пляшут на желто-красным огнем освещенном дупле» — СГ. С. 177), кровь («расплясалась в нем кровь»[747]), мысли, слова и смыслы («объяснение — радуга; в танце смыслов — она: в танце слов <…>» — КЛ. С. 26), странным образом танцуют математические знаки в рукописях профессора Летаева («многое множество растанцевавшихся иксиков» — КЛ. С. 68) и даже… скука (в «Симфонии (2‐й, драматической)»: «И скука, как знакомый, милый образ, танцевала на семи холмах»[748]).

В общем, способностью танцевать Белый наделяет практически все, что составляет мир его героев и мир его произведений. Охватить все аспекты проблематики танца у Белого весьма трудно. Мы хотели бы обратить внимание на то, какое место танцу (причем не метафорическому, а реальному) отводит Белый в автобиографических текстах и как танец оценивает. Иными словами, нас будет интересовать, как танец входит в конструкцию, именуемую Белым «миф моей жизни»[749].

* * *

Исследуя рождение автобиографического мифа, Белый в «Материале к биографии» тщательно фиксирует первые вспышки сознания и следующие за ними первые впечатления, воспоминания, откровения:

1881 год. Произнес первое слово: «Огонь». <…> 1883 год. Лето. Первый проблеск сознательности. <…> Декабрь. Отчетливо уже сознание. <…> Первая пережитая драма (прогнали нянюшку). 1884 год. Январь. <…> первое сближение с папой; <…> Февраль. Приезд мамы из Петербурга. Первые ужасы переживаний ссор папы и мамы. <…> Март. Первое восприятие весны. <…> Осень и зима. (Октябрь, ноябрь, декабрь). Первые откровения музыки (Шопен, Бетховен). Первые откровения поэзии <…> Первая встреча елки; первые ожидания Рупрехта (МБ. С. 31).

Танец оказывается в этом же ряду, в числе самых первых, а потому особенно важных событий «внутренней биографии», начало которой Белый ведет с трехлетнего возраста, с конца 1883‐го («Декабрь. Отчетливо уже сознание. С этого периода начинается внутренняя биография» — МБ. С. 30–31). К январю следующего, 1884 года относится первое переживание танца, связанное с приходом бонны Каролины Карловны: «<…> первые упражнения в немецком языке <…>. Выступает жизнь квартиры, мир родственников, мир прислуги. Танцую польку с Каролиной Карловной» (МБ. С. 31). Рассказывая об этом периоде в мемуарах, Белый упоминает не только об одном ярком эпизоде (танец с бонной), но об уроках танцев,