Петр Великий. Ноша императора - Роберт К. Масси

Можно найти немало примеров того, как придворные – и кавалеры, и дамы – умело пользовались снисходительностью Петра в подобных вопросах, а порой и устраивали свою дальнейшую судьбу. Царь позволил Ягужинскому развестись с первой женой, сделавшей его жизнь несносной, и жениться на графине Головкиной, бывшей, если верить дневнику Берхгольца, «одной из самых приятных и хорошо воспитанных дам в России». Хотя лицо ее было покрыто оспинами, зато она имела великолепную фигуру, свободно говорила по-французски и по-немецки, прекрасно танцевала и была неизменно весела и приветлива. Князю Репнину Петр отказал в просьбе жениться четвертым браком на его любовнице чухонке (Русская церковь признавала только три брака), но узаконил прижитых с ней детей и дал им фамилию Репнинских. Когда любимый царский денщик Василий Поспелов, дабы покрыть грех, женился на родившей от него ребенка флейтистке, Петр, погуляв у молодых на свадьбе, на следующий день явился на крестины их младенца. Царь поддержал притязания генерала Антона Девиера на брак с сестрой князя Меншикова. Девиер просил у князя руки девушки, но тот отказал, рассчитывая на более выгодную партию. Тогда генерал вступил с девицею в связь, и та забеременела. Девиер снова явился к Меншикову и объявил о своем желании узаконить ребенка, но разгневанный князь спустил его с лестницы. Однако просьбу Девиера поддержал Петр, и свадьба все-таки состоялась; правда, после смерти императора Меншиков сослал своего шурина в Сибирь.

Но сколь бы ни был Петр терпим к распутству, он становился неумолимым, когда оно приводило к преступлению – попыткам избавиться от плода или умерщвлению новорожденного. Один из самых драматичных примеров непреклонности Петра связан с делом Марии Гамильтон. Эта молодая женщина, одна из любимых фрейлин царицы, в результате своих амурных похождений вытравила одного за другим троих незаконнорожденных детей. Первые двое были умерщвлены втайне, так что никто при дворе ничего не заподозрил, но третье убийство было раскрыто, и мать-преступницу арестовали. В тюрьме она созналась, что это уже третье детоубийство на ее счету. Уповая на благосклонность царя и царицы, фрейлина почти не сомневалась в помиловании, но, к своему удивлению, была приговорена к смерти. В день казни, облаченная в белое шелковое платье, отделанное черными лентами, она взошла на эшафот. Следом за ней поднялся Петр. Он подошел к приговоренной и, склонившись над ней, заговорил. И сама преступница, и большинство присутствовавших предположили, что в эту последнюю минуту приговор будет отменен. Но Петр, поцеловав женщину, печально промолвил: «Без нарушения законов божеских и человеческих не могу я избавить тебя от смерти. Прими казнь, уповая на то, что Господь простит твои прегрешения».

Мария Гамильтон преклонила колени перед плахой и прочла молитву. Царь отвернулся, и палач нанес удар.

* * *

В последние годы своего правления Петр немало усилий употреблял на то, чтобы в Петербурге появились некоторые элементы жизни цивилизованного общества: музеи, картинные галереи, библиотеки и даже зверинец[42]. Как почти все новшества в России, вызванные к жизни единственно волею Петра, и эти нововведения отвечали собственному вкусу монарха. Он не слишком жаловал театр (предпочитая ему грубое шутовство Всепьянейшего собора) и имел столь же малую склонность к инструментальной музыке. Единственные театральные постановки, доступные русскому обществу, устраивала сестра Петра, царевна Наталья. Она создала собственный небольшой театр, приспособив для этого пустовавший дом, в котором оборудовали сцену, оркестровую яму и ложи. Вебер, побывавший на представлении, не испытал особого восторга. «Актеры и актрисы, которых всего десятеро, – вспоминал он, – все природные русские, ни разу не бывавшие за границей, а потому легко вообразить, на что они способны». Пьеса, которую он смотрел, была написана самой царевной и представляла собой нравоучительное повествование об ужасающих последствиях российского бунта. Если игра актеров разочаровала Вебера, то еще худшее впечатление на него произвел оркестр. «Оркестр состоит из шестнадцати музыкантов, – писал он, – все они русские, и музыке, как и прочим наукам, их учили с помощью батогов. Бывало, углядит генерал в полку лишнего солдата, да и решит, что тот непременно должен обучаться музыке, и его тут же отсылают к капельмейстеру, невзирая на то, что солдат не имеет ни малейшего представления о музицировании и вовсе не одарен талантом. Капельмейстер даст ему задание, которое тот через некоторое время обязан выполнить. Поначалу он учится обращаться с инструментом, а потом исполнять на нем какой-нибудь лютеранский гимн или менуэт – и так далее в том же роде. Если ученик не усвоил урока в положенный срок, в ход идут батоги, и это повторяется до тех пор, пока он не выучит мелодию».

Однако и этот театр прекратил свое существование в 1716 году со смертью царевны Натальи. Позднее Екатерина Макленбургская устроила маленький домашний театр в Измайлове, под Москвой. Руководила театром она сама, женские роли исполняли ее придворные дамы, а мужские – по большей части дворцовые слуги. Несмотря на удаленность от Москвы, на представлениях бывало немало народу. Впрочем, не всех привлекало туда желание посмотреть пьесу: Берхгольц жаловался, что при первом посещении этого театра у него украли табакерку, а в другой раз из карманов многих голштинских гостей пропали шелковые носовые платки. Позднее Петр задумал было пригласить театральную труппу из Гамбурга, но актеры так и не приехали в Россию. Два или три года на Мойке существовал крохотный жалкий театрик, где ставились пьесы в подражание французским, да еще и немецкие фарсы в скверных переводах. Однако при полном отсутствии интереса к театру у царя трудно было ожидать большого интереса и со стороны подданных. Как и сам Петр, они предпочитали более грубые зрелища: например, выступления жонглеров или канатоходцев. Особенно нравилось Петру смотреть на знаменитого немецкого силача Самсона, приехавшего в Россию в 1719 году. Между тем многие, и в первую очередь церковники, распускали слухи о том, что Самсон совершает свои подвиги не столько благодаря своей физической силе, сколько с помощью трюкачества, а то и колдовства. Раздраженный этими толками, царь во время очередного выступления атлета поднялся на сцену и заставил подняться туда нескольких видных церковных сановников, чтобы те наблюдали за представлением стоя как можно ближе. Самсон улегся на два стула, которые поддерживали только голову и ноги, а Петр, положив ему на грудь наковальню, молотом разбил на ней несколько больших кусков железа. Затем Самсон взял в зубы палку, а царь, ухватившись за ее концы обеими руками, попытался ее вырвать, но тщетно: силач даже не шелохнулся. Петр обернулся к публике и торжествующе объявил, что все свои чудеса Самсон творит исключительно благодаря недюжинной физической силе.

* * *

Во время своей второй поездки на Запад, в 1716–1717 годах, Петр с неослабеваемым интересом посещал и осматривал публичные и частные собрания картин и научные коллекции. Немало картин он купил и привез домой. Царь надеялся, что настанет время, когда в России появятся полотна, написанные не только иноземными, но и русскими художниками. С этой целью он отправил в Голландию и Италию на обучение группу способных к живописи молодых людей. Но еще больше, чем картинами, царь гордился приобретенными им научными коллекциями. В 1717 году он купил у голландского анатома, профессора Рюйша (чьи лекции и анатомический театр посещал еще двадцать лет назад, во время своего первого путешествия) всю его коллекцию, которая собиралась в течение сорока лет и была снабжена иллюстрированным каталогом под названием «Thesaurus Anatomicus» («Анатомические сокровища»). Приобрел Петр и коллекцию голландского аптекаря Себы, включавшую все известные виды сухопутных и морских животных, птиц, пресмыкающихся и насекомых Ост-Индии. Два этих знаменитых собрания легли в основу музея Академии наук, который Петр открыл в большом каменном здании на Васильевском острове напротив Адмиралтейства. Он имел обыкновение два-три раза в неделю, рано поутру, по пути в Адмиралтейство заходить в музей и осматривать экспонаты. Царь так любил свой музей, что однажды решил принять там австрийского посла. Когда канцлер спросил, не удобнее ли им будет встретиться в Летнем дворце, Петр ответил: «Ему ведь надобно видеть меня, а не мой дворец», – и принял посла в музее в пять часов утра.