Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

сначала переоделась в парадное платье, расшитое золотом, надушилась жасмином и, войдя в гостиную, повела себя так, будто увидела радио впервые в жизни. Присела на пятки, положив локти на колени, с серьезным, недоумевающим видом подперев ладонями подбородок, — такую позу она обычно принимала, когда отец пытался объяснить ей — с доказательствами в руках — разницу между звонкой монетой и банковским билетом.

Наджиб повертел ручки приемника, настроил звук, и из ящика послышался голос: «Выдержанное зерно — сто восемьдесят, свежее — двести тринадцать, греческий пажитник — тридцать один, просо — двадцать».

Потом зазвучала легкая музыка.

— Ну как? — спросил я маму. — Что ты об этом думаешь?

Но что бы она ни думала, мне она ничего не ответила. Она даже не слышала моего вопроса. Ее остановившийся взгляд ничего не видел, мечта овладела ею, проникла в ее кровь.

— А теперь, дорогие радиослушатели, мы переходим к метеосводке. Полоса высокого давления с Канарских островов продвигается к югу нашей страны… Температура воздуха в тени на шестнадцать часов была: в Фесе — двадцать восемь градусов, в Касабланке — двадцать девять, в Марракеше — тридцать четыре…

Наджиб подмигнул мне, и мы на цыпочках вышли из гостиной. Молча сделали мы уроки, потом сыграли дружественную партию в покер, закончившуюся молчаливой дракой. Поскольку отец уехал по делам, мы поужинали на кухне чем бог послал: брат — хлебом с медом, я — сыром и яйцами. Раза два Наджиб поднимался наверх, размахивая бараньей ногой, как палицей. И каждый раз возвращался, качая головой:

— Шш! Она слушает проповедь… Она в театре… На концерте…

— Она поела?

— Нет, это я отгрыз кусок по дороге. Жаль, если такое чудное мясо пропадет, правда?

В полночь радиовещательный голос произнес:

— Спокойной ночи, дамы. Спокойной ночи, господа.

И умолк.

— Спокойной ночи, господин волшебник, — ответила ему мама. — Спите спокойно, пусть вам приснятся хорошие сны.

— Пусть вас не кусают ни блохи, ни клопы, — добавил Наджиб. — А теперь, мама, поешь чего-нибудь. На этой кости еще порядочно мяса. Или хочешь, я сделаю тебе яичницу из шести яиц с корнишонами, как ты любишь? А, мамочка?

— Тише, дурачок! Ты его разбудишь. Не слышишь, как он храпит, бедняжка?

Это верно: радио хрипело. И я его выключил.

Так в нашем доме поселился волшебник и оживлял его с раннего утра до позднего вечера. Декламировал, пел, кричал, смеялся. Мама была убеждена, что это живое существо из плоти и крови, этакая помесь эрудита с колдуном, существо, много повидавшее на своем веку и, как Диоген в бочку, спрятавшееся теперь в ящик от ужасов мирской жизни. Чтобы нас примирить, она звала его «мсье Ктё». К тому же ей трудно было произнести полностью «мсье Бло-пун-ктё», а тем более — «Бла-упун-кте».

Она переговаривалась с ним, поддакивала ему, не стеснялась его прерывать:

— Как вы сказали, мсье Ктё? Повторите, пожалуйста, я не расслышала… О, нет, мсье Ктё, тут вы ошибаетесь. Вас неправильно информировали: уверяю вас, сегодня совсем не было дождя… Но вы же не можете быть сразу в ста местах, не правда ли?

Мсье Ктё стал для нее мужчиной, которого она ждала всю жизнь: отцом, которого у нее не было, мужем, который читал ей любовные стихи, другом-утешителем, рассказывавшим ей о внешнем мире, ей неведомом. Когда началась вторая мировая война, она не отходила от приемника. Сочувствовала людским страданиям, отмечала военные потери карандашом на гладильной доске. Я в лицее учился гуманизму и гуманитарным наукам. А она здесь, в своем доме-склепе, училась жизни.

— Это неправда, мсье Ктё, — говорила она. — Нельзя верить всему, что говорит этот Гитлер. Не мог он потопить за один месяц две тысячи восемьсот восемьдесят четыре корабля. Это невозможно.

Мсье Ктё ее не слушал. Ему было некогда. Он торопился, как диктор, оплачиваемый сдельно, отчеканивал военные сводки, отчеты о боях и победных наступлениях.

— Отдохните немного, — ласково говорила ему мама. — Хватит с вас на сегодня. Благодарение богу, что вас не убило шальной пулей.

И она выключала приемник и приносила — да, она приносила своему мсье Ктё еду и питье. Наутро тарелки были пусты, а мама счастлива. Наджиб вставал ночью и приобщался благодати: от этого он только становился все сильнее и выше. Нельзя же было разрушать мамины иллюзии?

4

Жаровня, на которой готовила мама, была первоначально эмалированной кастрюлей с маркой «Сделано в Германии», с фигурными ручками, похожими на раковины. От старости кастрюля облупилась и кое-где проржавела. Именно в этих местах мама пробуравила дырки своими незаменимыми японскими ножницами.

Был у нее нелюбимый фартук. Разорвав его зубами на полосы, она обмазала эти ленты глиной и выложила ими дно и стенки кастрюли — и снаружи, и внутри. Запеленала, как мумию, бинтами.

Десять ночей сушилась она при луне. Палящее африканское солнце доделало остальное. Глина затвердела на века. Один Наджиб мог переносить жаровню с места на место — до того она была тяжелая. Кончиком перочинного ножа он выцарапал новую фабричную марку: «Сделано в Касабланке. Марокко. Мамой».

Не помню, упоминал я о губной помаде, которую изготовляла мама? Она вымачивала лепестки маков в розовой воде: получалась жидкая масса, переливающаяся всеми оттенками красного цвета. Так вот, обмакнув палец в губную помаду, мама нарисовала на стенке жаровни красный цветок.

Смоченный оливковым маслом старый носовой платок послужил фитилем, она воткнула его посередине, а вокруг рядком уложила куски древесного угля, с промежутками для воздуха. Затем мама чиркнула спичкой и поднесла ее к фитилю. Вспыхнуло оранжевое коптящее пламя, и через секунду все заволокло дымом.

Кашляла ли мама? Еще как. Прямо-таки надрывалась от кашля. Но продолжала сидеть на корточках перед созданием рук своих. Она никогда не сдавалась. Я видел ее, как сквозь туман, опускающийся в ноябре на озеро Бопор в Канаде. Между приступами кашля она изо всех сил дула на огонь. Я попытался было ей помочь, но она сказала: «Не мешай мне!» Когда дым рассеялся, глаза у мамы были красные, слезящиеся, но горящие, как угли.

Я хочу сказать, что в тот день ей удалось разжечь жаровню раз и навсегда, и она никогда не гасла. Время от времени машинально, на ходу мама подкладывала туда уголек-другой. Глина с течением лет впитала в себя столько тепла, что превратилась в жароустойчивую. Поставленный на нее чайник тотчас закипал. Жаровня годилась для чего угодно: на ней тушились блюда, требующие длительного приготовления; Наджиб зажигал от нее сигареты; пепел и окурки, шипя, сгорали в ней красивым пламенем: синим — днем, фиолетовым — ночью; вечерами перед ней можно было