Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

сном куриного праведника. Многие жаждали его крови, и Наджиб в том числе. Из-за этого петуха он пристрастился к курению. Выкуривал целую пачку среди ночи.

Муэдзин из мечети нашего квартала, человек набожный и раздражительный, проходя по улочкам и переулкам, не уставал поносить безбожный век и своих сограждан, отвернувшихся от религии. Ибо, поднявшись при первых лучах зари на минарет, чтобы вознести молитву к четырем сторонам света, он убеждался, что все уже давно проснулись, разбуженные бешеным петухом, кричавшим от избытка жизненных сил. Мужчины, женщины и дети были в таком скверном настроении, что никто не совершал молитвы, кроме разве профессиональных святош и глухих. К чему же тогда мечеть? «Банда отщепенцев! — вопил муэдзин. — На том свете вы будете камни грызть. Банда отщепенцев!»

Все мое детство прошло под этот петушиный крик. Я затыкал уши восковыми шариками, но какофония куриного кудахтанья и лошадиного ржанья, несшаяся волнами от нашего квартала к предместью, проникала даже сквозь них. Помог лишь возраст, скоро я начал засыпать под ржание, блеяние, лай среди сладкого сна и проклятия разбуженных людей.

В эту ночь я не дождался петуха. У меня были очень точные швейцарские часы, и без десяти три я спустился на кухню и сунул свои ботинки в топку печки. Я все предвидел, но случилось нечто, от меня никак не зависящее. Именно этой ночью, как раз после петушиного opa, маме взбрело в голову затопить печку.

Утром мы застали маму в адском дыму. Вооружившись щеткой и парусиновым передником, она кричала:

— Что за дьявольское изобретение? Уберите ее! Она мне не нужна! Прошу вас, уберите ее!

Я не воскликнул: «Ботинки! Мои бедные ботинки!» Я только так про себя подумал. Я открыл дверцу и плеснул в печку целое ведро воды. Вот так и получилось, что Дед Мороз вместо игрушек принес мне обгорелые подметки ботинок. Дикий хохот, сотрясавший меня с головы до ног, передался Наджибу и, как буря на море, захватил и маму, которая смеялась громче и дольше нас, спрашивая между приступами хохота: «Но в чем же дело?.. Почему вы смеетесь?..»

Как я уже сказал, она затопила эту печку именно в тот день — всего один раз. Но она вовсе не забросила ее. Нет. Она скребла, чистила ее, покрасила в лимонно-желтый цвет с красным орнаментом в виде цветов и звезд. Она хранила в ней свои сокровища: флакончики духов, баночку с губной помадой, ракушки, которые я приносил ей с пляжа, тряпичную куклу, зеркальце из полированной стали, подкову, подобранную на счастье.

Врожденный инстинкт одержал верх над наукой, примитив дал сто очков вперед последним достижениям металлургии. Старая жаровня осталась на своем месте. Она торжествовала. Скромно, как подобает философам. Беззубая, лысая, ревматическая, она продолжала выполнять свои функции, не помышляя о забастовке, безучастная к социологии или политике.

5

Утюг был из хромированной стали, блестящий, как сама радость. Электрический. Мама, привыкшая к чугунным утюгам, поставила его на жаровню. Чтобы накалить. Сопротивление сгорело, не издав ни звука. Есть ли душа у механизмов? Не знаю. Знаю только, что утюг умер, слова не вымолвив, не моля о пощаде. С того дня я начал кое-что смыслить в учении йогов и философии дзэн-буддизма, о чем любил рассуждать мой отец.

Но, и перегорев, утюг перегладил массу белья. Переживает же произведение искусства своего творца. Как лыжник, ловко скользил утюг по скатертям, простыням, носовым платкам. Когда он окончил свою культурную, безукоризненно гладкую работу, мама его повесила. На штепсель. Поглядела на него издали и покачала головой.

— Ты видишь, сынок? Европейцы, конечно, народ дошлый. Вот придумали две дырки, два гвоздя и провод, чтобы вешать утюг, но они не учли высоту наших стен. А то бы сделали провод короче.

Она завязала узел на проводе, и теперь утюг свисал на нем, чуть-чуть не доставая до полу.

— Ха-ха-ха!.. — залился хохотом Наджиб. — Недурно. Совсем недурно!

Я бросил в него банан.

— Ты что? — спросил он. — Ах, да! Не волнуйся, малыш. Я их спрятал.

Он имел в виду мамины ножницы. Если бы они подвернулись ей под руку, она могла бы и обрезать электрический провод. В то время предохранителей не было и пробки не перегорали в случае короткого замыкания — они делались из красной меди. В моем учебнике физики целая глава посвящалась несчастным случаям. Звоните в ближайшую пожарную команду! Применяйте искусственное дыхание! На одном рисунке пострадавший от электрошока лежал на мостовой, его спаситель сидел верхом у него на животе, а над ними возвышалась трансформаторная будка с табличкой, изображающей череп, кости и зигзаг молнии.

Как объяснить маме принципы действия электричества? На каком языке? Я попытался растолковать ей смысл законов Ома и Фарадея, тщательно подбирая слова.

— Ты что, заикаешься? — озабоченно спросила она. — Это от ученья. У тебя в голове все смешалось.

Тогда я применил другой метод. Я попробовал выразить теорию в понятиях столь же конкретных, как кирпич с девятью дырками. И по этой основе сплести сказку с феями и разбойниками на восточный манер.

— Жил-был однажды невидимый дух…

— Как мсье Ктё? — спросила она с загоревшимися глазами.

— Да. Как мсье Бло-пун-ктё. Так вот, этот дух сражался с дьяволом, как свет против тьмы.

— Ну и что? Он победил?

— Подожди. Дьявол погасил солнце и луну…

— И звезды тоже?

— И звезды тоже. Сердца, радость, он все погасил. Стало мрачно, темно, тоскливо.

— Перестань. Мне страшно. Мне не нравится эта история.

— Но дух — его звали мсье Ом — провел во все дома во всех городах электрические провода: один положительный, один отрицательный.

— О чем это ты?

— Я хочу сказать — один провод добрый, другой злой. И когда они соприкасались…

— Неправда. Добрый дух не может сотворить зла.

Я обнял ее.

— Ты права, мамочка, — сдался я. — Я тебя люблю.

Десять лет спустя я стал инженером. Только ради того, чтобы уяснить себе разницу между человеком и неодушевленными физическими предметами. И я спрашивал себя: не печальное ли сознание, проходящее через все формы цивилизации, нашего бессилия перед судьбой — сущность этой разницы?

В 1940 году, когда нам поставили телефон, я попробовал поговорить с мамой о Грэхэме Белле и лучах Герца. Но у нее была своя собственная логика — расплывчатая, в которой тоска растворялась в смехе.

— Чепуха! Я старше тебя. Ведь это я тебя родила, а не наоборот. Провод — это провод. Они похожи, как одно дерево на другое. А ты хочешь меня убедить, что этот провод называется мсье Ктё, этот — утюг, а этот —