Бриллиант - Сара Фокс

Мама застонала еще громче, выгибая спину, в то время как одна его рука держала ее, а другая лежала на ее груди поверх шелкового лифа. Подавшись вперед, Тилсбери расстегнул кнопки на мамином платье, и его губы мягко коснулись ее ключиц, обнажая их, затем прошлись по белой шее и наконец запечатлели на ее щеке маленький почти целомудренный поцелуй.

В оцепенении мама вздохнула, резко откинулась на подушки, не замечая внезапного отстранения Тилсбери, который теперь сидел абсолютно ровно, неподвижно и уверенно и напряженно смотрел на пламя.

Это был не добрый, сладостный сон, дававший успокоение после того, что я видела в прихожей. Увиденное оказалось еще страшнее, еще отвратительнее.

Снова и снова я пыталась проснуться, встать и броситься бежать, но была способна только слабо стонать, поскольку своими темными цепкими руками наркотик окутывал меня все сильнее. Наконец мои веки опустились, и мой разум погрузился в блаженную черную пустоту.

Так как она стояла прямо передо мной, я сразу заметила, что ее платье болтается в талии, поскольку она очень похудела, а под ее большими серыми глазами залегли темные тени, которые слишком бросались в глаза из-за бледности. Она могла бы оказаться какой-нибудь трагической чахоточной героиней, заброшенной в жизнь из мелодраматической новеллы. Но это была я, именно свое отражение я сейчас видела в большом заляпанном зеркале, которое занимало всю заднюю стену Императорского магазина тканей.

Холодным декабрьским утром, когда тротуары были покрыты кристаллами искрящегося инея, мама наконец выполнила свое обещание и отвела меня, невзирая на мой протест, к торговцам тканями. Наш визит затянулся намного дольше, чем она предполагала.

В магазине пахло новым душистым хлопком. Рулоны тканей, словно тяжелые безжизненные трупы, лежали друг на друге на полках из красного дерева. Большие крепкие свитки шелка, шерсти и бархата всевозможных расцветок, но в основном мрачных оттенков черного, серого или фиолетового; поскольку из уважения к королеве Виктории, нашей любимой «Виндзорской вдове», считалось правилом хорошего тона носить траур. Высокие стеклянные емкости были заполнены лентами, шнурками, перьями, кнопками, перчатками и шляпами, а на блестевшем прилавке красовались лотки, полные бижутерии, модных журналов и выкроек, предположительно демонстрировавших последнюю парижскую моду.

Владелец магазина, мистер Дэвис, крошечный уроженец Уэльса с редкими светлыми волосами и глуповатыми карими глазками, имел неопределенный возраст. Проворно бегая между нами, разворачивая то одну, то другую ткань, он попутно выражал восхищение цветами и материалом; его высокий ритмичный голос безостановочно превозносил то мерцание атласа, то роскошь какого-то особенного бархата. И, оказавшись среди такого изобилия, мама, казалось, чувствовала себя как рыба в воде — по крайней мере, она была в здравом рассудке.

Боюсь, что я своим скучающим и унылым видом докучала им обоим и не проявляла ни малейшего интереса ко всей их суете.

— Осмелюсь заметить, что мисс Алиса постепенно становится столь же красивой, как и ее мать. Она превращается в очень изящную, изысканную молодую леди, — заискивал глуповатый продавец, гарцуя за моей спиной и время от времени приглаживая остатки своих тонких бледно-желтых волос. Все это казалось мне полным вздором, однако мама была крайне довольна такими комплиментами.

— Да, как вы видите, она сильно выросла за последний год, хотя ее здоровье оставляет желать лучшего, и сильно похудела…

И хотя я стояла рядом с ними, я чувствовала себя глухой невидимкой. Мама, задумавшись продолжила:

— Теперь, когда Алиса снова в порядке, она скоро начнет выходить в свет. Я думаю, что нам потребуется полностью обновить гардероб. Мистер Дэвис, ваша швея будет очень занята!

* * *

Как долго я пребывала между сном, вызванным наркотическим опьянением, и длинными промежутками мучительного бодрствования? Часы и дни совсем перепутались. И не раз, когда я лежала под одеялом и меня бил озноб, я думала, что схожу с ума. Как еще можно было объяснить ту дикую смесь явлений и звуков, роившихся в моей голове?

— Алиса. Алиса, ты спишь? — Услышав мягкий и низкий голос мамы, я не сразу осознала, что она сидит рядом со мной.

Наклонившись и погладив меня по лбу, она запечатлела на нем поцелуй, прежде чем продолжить:

— Мы так волновались. Ты проспала почти три дня…

— Я была больна? — я медленно и с трудом выговаривала слова. — Мне снился такой странный сон. Как будто я удивила тебя, мама… и королеву, и призрак и… — затем я прервалась, смущенная, стоит ли рассказывать все остальное.

— Тс-с, все в порядке. Ты не спала. Разве ты не помнишь? Ты спустилась вниз… но с того времени произошло столько всего, что я уже не сержусь. То, что ты видела в прихожей, должно быть, показалось тебе странным и пугающим. Зачем ты вообще решила спуститься вниз? Ты знаешь, что я строго-настрого запрещаю это. Почему эти силы открылись тебе? — она нахмурилась и приблизилась ко мне, чтобы взять меня за руку. — Теперь ты в полной безопасности. Ничто потустороннее не причинит тебе вреда. Я буду рядом с тобой столько, сколько ты пожелаешь.

И хотя мама успокаивающе улыбнулась, я заметила, что ее глаза остались холодными, отчего ее утешительные слова показались пустыми и даже содержащими упрек.

Я спала. Время было наполнено яркими картинами, в которых воображаемое тесно переплеталось с реальностью.

Нэнси входила в комнату и поднимала занавески, позволяя утреннему свету наполнить комнату; но уже в следующий миг снова опускала их, прикрывая зимние сквозняки и сумерки. Дождь стучал и барабанил по стеклу, ветер выл и стенал, метаясь под карнизом, словно чья-то душа, оказавшаяся в ловушке. Нэнси приходила снова и снова. Она то растапливала огонь в небольшом черном камине, то оставляла на тумбочке поднос, которым мама пыталась соблазнить меня, предлагая размягченный в молоке хлеб или чашки с жидким безвкусным бульоном. Иногда они обе помогали мне встать с постели, после чего я сидела в мягком теплом кресле у камина, наблюдая, как они аккуратно меняют простыни, чувствуя мягкие освежающие прикосновения ткани к моей коже, когда они обтирали мое тело влажным полотенцем, и то, как они расчесывают мои слипшиеся от пота волосы. Иногда в теплые, освещенные свечой часы, когда мама сидела и читала; или приходила кухарка и, целуя меня в щеку, выражала свое неудовольствие тем, что я лежу так низко, напевала сладкие песни, успокаивавшие и обволакивавшие меня своим теплом, я ощущала себя в безопасности.

Кажется, всего раз или два в мою комнату заходил он и просил выпить еще немного лекарства. В стакане было что-то сладкое; что-то, что поможет мне восстановиться. По крайней мере, тогда у меня хотя бы хватило сил, чтобы отказаться и наброситься на него, требуя, чтобы он ушел. Я видела, как он выронил стакан и напиток разлился по полу. Мама, раздраженная и обеспокоенная, поднялась со стула и последовала за ним в прихожую, но прежде чем коснуться медной ручки двери, она сказала: