Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи - Масадзи Исикава

В школе все было очень непросто, и не из-за учебы, а по причине незнания языка. Я, скорее, догадывался, чем понимал, что говорят. Меня и окрестили «японским ублюдком», потому что я не мог нормально говорить по-корейски. Задним числом я понял, что даже и ответить не мог на оскорбления.

По пути домой из школы однажды стал свидетелем драки одноклассников. Я не мог стоять и смотреть, как несколько человек избивали одного, и решил ввязаться. Хотя я был довольно мелким, но никого и ничего не боялся, да и злости мне было не занимать благодаря генам моего родителя. Сказывалась и жесткая школа, которую я прошел в Иокогаме. К своему удивлению, я отправил обидчика в нокаут. И тут какой-то мужчина в форме схватил меня за шиворот. Прошипев непременного «японского выродка!», он стал избивать меня. И бил до тех пор, пока не разбил мне рот в кровь. Когда я в забрызганной кровью одежде пришел домой, мать стала спрашивать, что случилось, но я не хотел, чтобы она лишний раз волновалась, и просто сказал, что мы подрались в школе. Меньше всего мне хотелось расстраивать ее. Она и так жила в постоянном страхе, потому что председательша Женсоюза строго-настрого запретила ей изъясняться по-японски.

А вот отец, как ни странно, был доволен нашей новой жизнью. Мать он не бил. Он начал работать сельскохозяйственным рабочим в кооперативе. В Северной Корее никаких частных ферм не было, только кооперативы с бригадами. А еще он вступил в Союз работников сельского хозяйства (это было обязательно) и теперь должен был присутствовать на обязательных занятиях по изучению трудов Ким Ир Сена и политики Трудовой партии Кореи, которые проводились два раза в неделю.

Все в Северной Корее должны были вступить в организацию, так или иначе связанную с ТПК. Эти группы и союзы ничего не производили. Их единственная цель состояла в том, чтобы промывать участникам мозги, чтобы обрабатывать их идеологически. Все были обязаны верно понимать заветы Ким Ир Сена и досконально разбираться в партийной политике.

Огромная разница между промышленными и сельскохозяйственными рабочими состояла в том, что сельскохозяйственные рабочие не имели возможности зарабатывать живые деньги. Они получали немного денег, конечно, но основной формой оплаты труда была натуральная – осенью им выделяли часть урожая из расчета на трудодни. Учет велся в человеко-часах. Каждый день работа каждого оценивалась. Если твой объем работы считался «стандартным», тебе записывали один трудодень. Если же работа считалась «тяжелой» – целых два.

А когда мы только приехали? Ну, тогда партия была само великодушие. Мой отец авансом получил годовую норму риса. Ха!

Когда мы открыли мешок, там оказался не рис, а главным образом сахарная кормовая кукуруза и низкосортные зерновые.

Живя в Японии, я никогда по-настоящему не задумывался над своей жизнью. Но оказавшись в Северной Корее, я уже не мог не обратить внимание на огромную разницу между моей прежней жизнью и нынешней. Я стал одержим тем, что в свое время считал само собой разумеющимся, и лишениями, которые мне приходилось преодолевать теперь. Но долго это не продлилось. Скоро я понял, что мыслить в Северной Корее небезопасно. За это могли и к стенке поставить. А если повезет – зашвырнуть куда-нибудь подальше, где людей поменьше, гор побольше, а работа покаторжнее. Или просто бросить в концентрационный лагерь для политических заключенных за приверженность «либерализму» или «капитализму», или за «дурные привычки». Ведь дурные привычки подлежат искоренению.

В этом великом эгалитарном раю Северной Кореи вам быстро укажут ваше место. Если имеете связи и друзей в «Чхонрёне» или Трудовой партии Кореи, есть шанс зажить в столице, в Пхеньяне, или на худой конец в Вонсане – втором по величине городе страны. Но если у вас связей и друзей нет, позабудьте об этом. На местном уровне общество разбито на ячейки по пять семей. Во главе каждой ячейки – староста, который должен сообщать обо всех и обо всем в секретную службу. Даже о тех, кто вообще никто. Точнее, особенно о таких – раз вы никто, это тем более подозрительно. Таких отправляют в отдаленные деревни, чтобы они там горбатились как рабы. А под «такими» я подразумеваю и себя, и нашу семью. В Северной Корее мы находились на самом низу общественной пирамиды. Или даже ниже.

За нами постоянно следили стукачи из Департамента Государственной безопасности Северной Кореи и секретной полиции. Как мне кажется, мы для них представляли двойную угрозу. Во-первых, мы принесли с собой из Японии вещи сами по себе опасные, – вещи – велосипеды, электроприборы и сносную на вид одежду. Что, если местные сельские жители вдруг поймут, что их уровень жизни действительно убогий? А второе было еще страшней – свободомыслие: что, если они вдруг переймут от нас способность свободно мыслить? И подвергнут сомнению мудрость товарища Ким Ир Сена? Это было абсолютным табу.

Мы переехали в Северную Корею, чтобы избежать нищеты, в которой жили в Японии. Мы не собирались участвовать в героическом построении утопического социалистического рая. И что теперь, когда мы попали в Северную Корею? Что теперь? Довольно быстро стало ясно, что дохода моего отца не хватает, чтобы прокормить семью из шести ртов, хотя питались мы куда хуже, чем в Японии.

Считалось, что работать должны все взрослые – «Кто не работает, тот не ест». Допустим. Вот только официальные представители партии в деревне не предоставляли матери работу, поскольку она не говорила по-корейски. Мать была очень способной женщиной. Она разбиралась и в технике, и в математике, имела опыт ухода за больными – но местные партийные бонзы ее и слушать не хотели. В конце концов селяне узнали, что она кое-что понимала в акушерстве, и часто обращались к ней за помощью. И все же ее воспринимали как гражданку третьего класса, и власти считали, что от нее мало пользы. И моя мать вынуждена была каждый день отправляться в горы, которые начинались как раз за домом, чтобы собрать там дикие растения и корешки или что-то еще, что можно было бы употребить в пищу.

Нехватка еды усугублялась тем, что то немногое, что удавалось раздобыть, было очень сложно приготовить. У нас в доме была только примитивная дровяная печь. Дров всегда оказывалось либо слишком мало, либо слишком много, так что регулировать жар не было никакой возможности. В итоге рис выходил либо недоваренным, либо подгоревшим. Но отец никогда не жаловался. Он съедал все без разговоров. Пожалуй, это было единственной положительной чертой переезда в Северную Корею – отца моего будто подменили. Он оказался способен проявлять доброту – хоть немного. Спасибо и на этом.

Мы с сестрами быстро росли, и нас всегда донимал голод. Питались мы главным образом рисом, и через некоторое время такое однообразие начало раздражать. Отец продал один из наших драгоценных велосипедов и часть привезенной из Японии одежды местным партийным деятелям. Обзаведясь небольшой суммой денег, он отправился на крестьянский рынок на окраине деревни. В Северной Корее продовольствие распределяло государство, и любые частные его продажи были запрещены. Но иногда власти смотрели на это сквозь пальцы, и крестьяне могли продать немного овощей и яиц. Нетрудно догадаться, что цены были запредельными – раз в 10 выше государственных.