Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Пусть он карлик, — сказал Энрике, не поднимая глаз от тарелки, — но это наш карлик.

— Предупреждаю тебя, — продолжал Ривера тоном, не допускающим возражений. — Не вздумай меня опозорить.

Встречать музыкантов собрался весь городок. Люди пришли принарядившись, как на праздник. Почтенные матроны воткнули в зачесанные кверху волосы красивые гребни и извлекли из сундуков кружевные накидки. Женщины помоложе надели модные платья с рукавами буф и тугими манжетами на локтях. Мальчишки нетерпеливо переминались с ноги на ногу в черных костюмчиках с короткими штанами. Притащились даже ветераны в тяжеленных мундирах с латунными пуговицами, едва не сгибаясь под их весом. Между церковью и вокзалом важно дефилировали три солдата гражданского патруля в отсвечивающих на солнце залоснившихся шляпах с перьями.

Но разве могли мы сравниться с Эль-Нэнэ?

— Посмотри на его руки, — прошептал мне Персиваль. Мы стояли, выстроившись в ряд на платформе, и глазели, как участники трио выгружались из вагона. — Каждый палец шире, чем клавиша пианино. Как он сможет играть такими толстыми пальцами?

Не успел я ответить, как он уже доставал из кармана записную книжку, в которую заносил каждое пари:

— Спорим?

Концерт проходил в школе, невысоком каменном здании, примыкавшем к церкви. Площадь была запружена толпой, в школе даже распахнули двери, чтобы всем было слышно. Жители стоящих напротив домов заранее украсили свои балконы атласными бантами, а теперь сидели там на стульях, словно королевская семья в оперном театре.

Мама отпустила Луизу и Карлито, и они ринулись вперед, попутно получая от соседей цукаты. Я сознательно отказался и от угощения, и от торжественного шествия перед концертом, чтобы задолго до начала прийти в школьный зал и занять место в первом ряду. Со мной были оба старших брата. Персиваля не интересовала музыка, но ему не терпелось решить пари насчет Эль-Нэнэ. А вот Энрике пришел просто потому, что он Энрике: никогда не упустит случая подразнить или подстроить каверзу, но явится первым, чтобы защитить.

Публика заполняла зал, судача о заезжей знаменитости, чьи черно-белые фотографии мы видели в газетах.

— Никто не знает, где вы родились! — крикнул в сторону сцены один зритель. — Кто вы по национальности, Эль-Нэнэ?

Пианист засмеялся. Кончики его длинных напомаженных усов вздрогнули, задев румяные, как яблоки, щеки.

— Я испанец, ciento por ciento[7]. Но надеюсь, леди простят мне то обстоятельство, что в моих жилах течет немного мавританской и цыганской крови.

По толпе прокатилось довольное хихиканье.

— Сколько вам лет?! — требовательно прокричала какая-то женщина.

— А сколько вам?! — крикнул он в ответ.

— Olé! — загалдели в публике.

— Правда, что вас тайком вывезли в Бразилию, когда вам было всего семь лет?

Он погладил усы.

— Музыка дает мне возможность путешествовать повсюду.

— Когда вы запретите называть вас беби? — негодующе спросила некая дама из заднего ряда. — Вы давно выглядите большим мальчиком.

Эль-Нэнэ взял лист с нотами и стал демонстративно обмахиваться им:

— Милая дама, если вас одолевают грязные мысли, дверь в исповедальню рядом.

Эль-Нэнэ кивнул головой партнерам, которых забыл представить, поднял фалды своего фрака, опустился на табурет и взял аккорд, заставивший какую-то девушку в зале нервно вскрикнуть. Послышался растерянный смешок, но пианист только слегка улыбнулся и начал играть. Он словно заранее прощал нашей простодушной аудитории все прегрешения — и шепоток в рядах, и аплодисменты не к месту, и девичьи восторги.

Зрители поутихли, и Эль-Нэнэ принялся «путешествовать» по клавиатуре — октава за октавой, с большой скоростью, эффектно скрещивая руки. Он то широко раскидывал их, то снова сводил вместе, и у меня появилось опасение, что вот сейчас клавиши выскочат из своих гнезд и соберутся у него в кулаках, как костяшки домино в конце игры.

Фермеры и виноторговцы, рыбаки и булочники, которых привели на концерт жены, с усталым видом сидели в креслах. Они стойко вытерпели предконцертные шуточки Эль-Нэнэ. Но теперь, слушая музыку, они понемногу забывали о необходимости хранить невозмутимость, вытягивались в сторону сцены, положив руки на колени или подперев ими подбородок. Мощь его игры, извлекаемые им из инструмента звуки вызывали в них непонятное им самим восхищение.

Что касается громкости, то Эль-Нэнэ признавал всего две ее градации: форте и фортиссимо. Но для данной аудитории это не имело значения. Гораздо позднее я понял, что это была своего рода «торговая марка» Эль-Нэнэ: он умел мгновенно оценить аудиторию и играл именно для нее. Выступая перед особами королевской крови, он использовал легкое туше и не скупился на паузы. В Британии старался звучать «по-южному», в Италии — «по-северному». Несмотря на всеобщее признание, музыкальные критики, особенно зарубежные, часто упрекали его в том, что в нем было «слишком мало испанского». Его эти заявления приводили в бешенство: да что они знают об Испании! А он, хоть и знал о ней намного больше, не мог угодить всем без исключения.

Конечно, если не считать таких крошечных городков, как наш, где никакими музыкальными критиками и не пахло. Наверное, поэтому он сюда и приехал. Во время исполнения в зале стояла тишина. Единственным звуком, который мои уши уловили перед тем, как грянули аплодисменты, был разочарованный стон Персиваля, проигравшего последнее пари.

Если бы концерт на этом и закончился, он все равно остался бы в моей памяти навсегда. Но главное потрясение случилось, когда к пианисту присоединились скрипач и виолончелист. Сначала я следил за скрипкой, потому что знал, что это такое, и думал, что смогу чему-нибудь научиться, наблюдая за игрой скрипача. В душе я надеялся, что музыкант из трио Эль-Нэнэ пристыдит своей игрой моего учителя. Виолончель, на которой играл человек по имени Эмиль Дуарте, была мне неинтересна и казалась просто ненормально огромной скрипкой. Но вот Дуарте провел смычком по струнам, и я невольно повернулся всем телом, следуя за звуком. Хорошо, что Эль-Нэнэ исполнил свою сольную партию вначале. После того как я услышал виолончель, скрипка и фортепиано перестали для меня существовать.

Блестящая виолончель Дуарте была цвета жженого сахара и звуки издавала такие же теплые и насыщенные. Она пела человеческим голосом. Это была не оперная ария — так мог петь штопающий сети рыбак или баюкающая младенца мать.

Виолончелист достиг крещендо на одной из нижних струн, и меня охватило странное волнение. Мне казалось, я держу на руках кошку и ее мурлыканье звучит в унисон со мной. Трепетное вибрато виолончели как будто проникало в меня, открывая отверстие в груди, вызывая физическую боль. Я боялся: вдруг из этого отверстия что-нибудь выпадет, но ни за что на свете не захотел бы, чтобы оно закрылось.