Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Растущее богатство не спасло дона Мигеля от трагедии. Подобно многим жителям нашего городка он потерял жену — хрупкая и кроткая донья Клара умерла, производя на свет долгожданного первого ребенка. Он сильно горевал примерно месяц, а потом с откровенностью барышника, покупающего лошадь конкретной породы, оповестил всех, что намерен снова жениться, и как можно скорее. Но на этот раз ему нужна более здоровая и крепкая жена. Женщинам, чья способность к деторождению сомнительна, не обращаться.

И хотя многие вдовы с большим вниманием отнеслись к матримониальным планам дона Мигеля, нашу семью они не заинтересовали. Мы в это время оплакивали другую смерть. Всего через месяц после своего девятого дня рождения мой брат Карлито подхватил дифтерию. Сначала казалось, что это всего-навсего ангина, но затем у него опухли железки и дыхание стало затрудненным. Горло Карлито из воспаленно-красного постепенно превращалось в серое и делалось жестким, как кожа. Вскоре заболело еще несколько детей; их, как и Карлито, объявили в карантине. Срочно вызвали доктора из Барселоны, но Карлито его не дождался.

Дон Мигель был первым, кто навестил нас в ту страшную неделю 1905 года. Большинство знакомых боялись заразы, возможно затаившейся в нашем жилище. Дон Мигель прибыл в сопровождении двух мужчин, которые, в отличие от него, первым делом обнажили головы. Тия принесла всем по бокалу шерри. Общая беда — ведь они оба только что потеряли близких — должна была объединить их, но мама, похоже, ни с кем не хотела делить свое горе. Она молча ходила из угла в угол, пока он пил из бокала, который Тия несколько раз вновь наполняла. Глаз его она не видела — они были скрыты полями шляпы.

Наконец дон Мигель объяснил причину своего визита: он пришел не только выразить соболезнование, но и предложить помощь, чтобы нести гроб Карлито. Мама отказалась: гроб понесут двое наших соседей, Персиваль и наш дядя, приезда которого мы ждали: Затем она остановилась, и по ее позе было ясно, что она просит дона Мигеля и его немых спутников покинуть наш дом.

Но от дона Мигеля было не так-то просто отделаться. Не успели мы его выпроводить, как он вернулся. С собой он принес пару свежеощипанных кур и сказал, что с самого дня смерти жены ни разу нормально не ел. Маме пришлось пригласить его к обеду. Даже за столом он не снял ни шляпы, ни пиджака. Куры оказались жесткими и волокнистыми. Это был самый стремительный на моей памяти обед: мама ставила перед нами тарелки, а уже через десять минут убирала их, не обращая внимания ни на насмешливое выражение лица дона Мигеля, ни на неодобрительный взгляд Тии.

Прошло еще несколько недель, дон Мигель принес нам письмо, извещавшее, что Энрике принят в военную академию в Толедо, недалеко от Мадрида. Энрике сдал вступительные экзамены некоторое время назад и со страхом ждал решения приемной комиссии. Мы не могли понять, как дон Мигель умудрился узнать эту новость первым. «Возможно, помогло то, что я замолвил за него словечко, когда был в столице», — сказал маме дон Мигель, но она ему не поверила. Позднее она не раз говорила нам с Луизой, что не сомневалась: Энрике успешно сдал экзамены.

Дон Мигель по-прежнему не отставал от нас и еще через пару месяцев явился с новой идеей. Он слышал, что я по-прежнему мечтаю о музыке. Почему бы мне не начать заниматься на старом пианино моего отца, которое стояло в помещении между церковью и школой?

— Я понимаю, что мальчику трудно ходить туда каждый день, — сказал дон Мигель, посмотрев на меня с подчеркнутой симпатией, — но перевезите пианино к себе, и проблема будет решена.

— Сейчас пианино принадлежит падре Базилио, — напомнила ему мама. — Я отдала его ему в счет нашего долга.

Дон Мигель пожал плечами:

— Падре не будет возражать. У него тоже есть долги, которые надо возвращать. Просто передайте ему, что просьба исходит от меня, и он, уверяю вас, согласится.

— Но Фелю хочет играть на виолончели, — сказала мама. — Фортепиано его не интересует.

— А вы когда-то играли сами, — не отступался он. — Вы могли бы учить мальчика.

— Не хочу, — ответила она, и я знал, что это правда. Она не желала даже прикасаться к старому пианино.

— Ты что, правда не хочешь заниматься фортепиано?

Я таращил глаза на шляпу дона Мигеля, пытаясь понять, почему он не снимает ее. Вряд ли он лысый. Я своими глазами видел маслянисто поблескивающие завитки волос у него возле ушей и на шее. Пожалуй, даже слишком густые.

Мама прикоснулась к моей руке:

— Фелю, это с тобой разговаривают!

— Пианино? — вздрогнул я. — Да, конечно! Я буду играть на любом инструменте!

Я заметил, как расширились мамины глаза. Она затрясла головой, будто хотела вытряхнуть муху из уха. Но я не воспользовался подсказкой.

— Ну вот и хорошо. Решено, — проговорил дон Мигель и покачнулся на стуле, царапая его ножками пол. Мама медленно привстала. Он взял ее руку и прижался к ней губами и носом. Со стуком закрылась входная дверь.

Мама рухнула в кресло и прошептала:

— Ну все. Теперь нам от него ни за что не отделаться.

На следующий день, едва Кампо-Секо очнулся после сиесты, на нашей улице столпились зеваки. Мужчины тянулись к церкви группами по двое или по трое, беспрестанно утирая белыми платками шею, как будто одна лишь мысль о перетаскивании пианино вгоняла их в пот. На пороге бокового придела собрались добровольные помощники, притащившие веревки и канаты, высившиеся неопрятными, похожими на змеиные клубки кучами, вызывающими в воображении картины изгнания нечистой силы.

Рукава закатали не меньше дюжины мужчин, но, чтобы справиться с работой, хватило четверых: это были дон Мигель, два его молчаливых помощника и хлюпающий носом, впечатлительный, тонкорукий Эдуардо. Во мне уже и раньше проснулось нечто вроде сострадания к своему бывшему учителю, а сегодня, видя испуганное выражение его лица, я испытал к нему сочувствие. Он снял пристежной воротничок и без конца то расстегивал, то вновь застегивал верхнюю пуговицу сорочки: наверное, он мог бы заниматься этим еще долго, если бы сотоварищи не затащили его внутрь церкви.

Спустя полчаса — толпа зевак уже начала проявлять беспокойство — в дверях показалась коричневая крышка пианино; мелькнула и снова исчезла. До зрителей, скопившихся во дворе, доносились приглушенные звуки голосов и неясный стук. Крышка пианино появилась снова, на этот раз выдвинувшись на несколько дюймов дальше, и снова пропала. Пианино застряло, его было невозможно развернуть. Мы слышали ругательства и лязганье. Затем на улицу вылетел и упал к нашим ногам какой-то сверкающий предмет. Это был один из серебряных канделябров, прикрученных к пианино, сейчас изрядно погнутый. Мужчины не додумались сразу снять его, чтобы не мешал.

Мимо пианино, застрявшего в дверном проеме, кое-как протиснулся Эдуардо. Он стал на нижнюю ступеньку, обхватил руками его корпус, прижался к нему щекой и начал пятиться назад, пошатываясь под тяжестью громоздкого инструмента. Одновременно дон Мигель толкал его с другой стороны, пытаясь поворачивать под разными углами. Кожаный ремень, затянутый вокруг корпуса, то ослабевал, то снова натягивался и едва не лопнул, когда пианино выдвинулось к наружной лестнице.